У меня нет желания принимать позу «непонятого», но иногда меня и в самом деле обескураживает (то есть может обескуражить, если не обладать чувством юмора), что большинство моих критиков не хотят видеть, что я пытаюсь сделать и как я пытаюсь это сделать, хотя я льщу себя надеждой, что мои цели и средства достаточно характерны, индивидуальны и позитивны и их не спутать с чьими-то еще, а также с целями и средствами любой «модерной» или «предмодерной» школы. Воистину недоумеваешь, когда тебя называют то «низменным реалистом», то «мрачным натуралистом и пессимистом», то «залгавшимся романтиком-моралистом»—не говоря уже о редакционной статье в «Таймс», которая раз и навсегда определила «Страсти» как пьесу «неопри-митивистскую», а меня назвали Матиссом драмы! Поэтому я действительно хочу объяснить кое-что благосклонному слушателю, убедить его в том, что я пытался и пытаюсь быть чем-то вроде плавильного котла для всех этих методов, поскольку в каждом из них я вижу нужные мне достоинства, и, если во мне окажется достаточно жара, сплавить их, таким образом, в мою собственную технику. Однако менее всего обращают внимание на то, что я более всего ценю в себе: на то, что я немного поэт, который старается обработать разговорную речь, чтобы обнажить изначальные ритмы красоты там, где ее, по всей очевидности, нет: «Джонс», «Обезьяна», «Крылья...», «Страсти» е1с., и увидеть

2-3429

33

величавую, способную преображать трагедию (в том смысле, как ее, насколько можно уловить, понимали греки) в жизни, которая кажется униженной и лишенной всякого достоинства. Кроме того, я—убежденный мистик, ибо всегда пытался и пытаюсь показать Жизнь через жизнь людей, а не просто жизнь людей через характеры. Я остро ощущаю действие некой скрытой Силы (Рока, Бога, нашего биологического прошлого — как ни назови, во всяком случае Тайны) и извечную трагедию Человека, ведущего славную, губительную для него самого борьбу, дабы проявить себя в этой силе, а не остаться, подобно животному, бесконечно малым эпизодом в ее проявлении. И я глубочайшим образом убежден, что это — единственный предмет, о котором стоит писать, и что, видоизменяя современные ценности и символы театра, можно — сейчас или в будущем—достичь такой трагической выразительности, которая в какой-то степени заставит сегодняшнюю аудиторию отождествить себя с возвышенными трагическими фигурами на сцене. Конечно, здесь много от фантазии, но там, где дело касается театра, надо мечтать, а греческая мечта о трагедии—самая высокая мечта на свете!

1925 г.

ЮДЖИН О’НИЛ

ТЕАТР И ЕГО СРЕДСТВА

Меня теперь уже не привлекает одноактная пьеса. Эта форма недостаточна, тут не развернешься. Правда, одноактная пьеса— прекрасное средство создать что-то одухотворенное, поэтическое, то настроение, которое трудно сохранить в большой пьесе. Мой цикл, который готовит «Провинстаун», включает отдельные законченные вещи, и все-таки в них фигурирует команда одного и того же корабля, как бы сплавляя четыре одноактные пьесы в одну большую драму. Я не претендую на оригинальность — ведь то же самое сделал Шницлер в своем «Анатоле»*. И, бесспорно, не только он.

Многие действующие лица в моих драмах, особенно морские характеры, подсказаны реальными людьми. Я не верю в необходимость какого-то особого заступничества. «На дне» Горького— великая пролетарская революционная драма—является более удивительной, чем любая другая пьеса, пропагандой в пользу униженных просто потому, что она не содержит пропаганды, а показывает людей как они есть, то есть правду в образах человеческой жизни. Когда же автор намеренно вводит в пьесу пропаганду, драма становится аргументом в споре.

«Косматая обезьяна» тоже была пропагандой—в том смысле, что она показывала человека, который утратил ту гармонию с природой, которая существовала, когда он пребывал в животном состоянии и еще не достиг новой гармонии, духовного плана. Не в состоянии обрести гармонию ни на земле, ни на небесах, он оказался где-то посередине, пытаясь примирить их, но получая лишь «с обеих сторон тумаки». Эта мысль выражена в заключительном монологе Янка. Зрители видели только кочегара, не улавливая обобщения, а символика придает пьесе значительность, во всяком случае, это совсем другая пьеса. Янк не может идти в будущее, поэтому он пытается идти назад. Вот что означает его рукопожатие с гориллой. Но он и в прошлом не находит себе места. Горилла убивает его. Это древняя тема, она была и навсегда останется единственной темой драмы: человек в борьбе с собственной судьбой. Прежде борьба велась с богами, теперь человек борется с самим собой, с собственным прошлым в стремлении определить свое место.

Самые совершенные пьесы без интриги принадлежат Чехову. Но новейшее поветрие в драматургии противоположно драме характеров. Это экспрессионистская пьеса. Экспрессионизм отрицает драматический характер. Как я понимаю, экспрессионисты пытаются свести до минимума все то на сцене, что может встать между автором и зрителем. Автор-экспрессионист стремится обращаться непосредственно к зрителю. Насколько я разбираюсь, они считают, будто характер в драме чересчур занят собой и своими поступками в ущерб идее. Многие, наверное, проклянут меня за это высказывание: ведь у каждого свое представление об экспрессионизме, а у меня оно сложилось из того, что я читал об этой теории.

Я думаю, что нельзя успешно внушить зрителю идею иначе как посредством человеческих характеров. Когда действуют абстрактные фигуры, например Мужчина или Женщина, то утрачивается тот контакт, когда зритель узнает себя в героях пьесы. Пример экспрессионизма этого рода—«С утра до полуночи» с абстрактными действующими лицами вроде «Банковского клерка». Вот тут-то я и расхожусь с теорией экспрессионистов. Я не верю, что характер является преградой авторской идее на пути к зрителю. Действительная заслуга экспрессионистов в том, что они внесли в драму динамичность. Кое-что в современной жизни они выражают лучше, чем старая драма. Я частично использовал этот метод в «Косматой обезьяне». Но Янк остается живым человеком, иначе его и не воспринимают.

Я считаю «Цену славы» самым значительным явлением в истории нашего театра. Просто великолепно, что первая настоящая, правдивая пьеса о войне появилась в самой реакционной стране мира. Еще более обнадеживает всех любителей театра то, каким огромным