Я хочу в бок колоть других заострённой стекляшкой, что была когда-то найдена мной на бесконечном бесхозном человеческом пляже. Но пока что у меня нет других подопытных крыс, кроме самого себя, так что я аккуратно вскрываюсь и ищу в собственном нутре что-то другое, что-то не от мира сего, то, чего я не знаю и к чему стремлюсь. Копаюсь в бессмысленно грязных собственных внутренностях, залезаю в укромные уголки собственной круглой головы, круглой, от разницы давлений внутри и извне. Не находя там ничего нового, не отчаиваюсь, зашиваю белыми нитками разрез на темени, ровно до того момента, пока не опустится солнце и я не останусь один, чтобы ночью, когда никто на меня не посмотрит, снова копаться в собственных воспоминаниях, в том, с кем я говорил и о чем, в своих планах, вернее не своих, а себя прошлого, себя-ребенка, в том, что я считал счастьем себя-ребенка и в том, что считать счастьем буду завтра или вчера, — все равно погрешность нулевая, как и сами изменения.

Тяжёлое небо давит, как и музыка, давит снаружи как враждебное неизведанное существо, в зрачках которого я пытаюсь увидеть себя, ну или в худшем инварианте собственное отражение.

В попытках разобраться в себе находишь все более гнетущий свет или ласковую темноту, аккуратно обволакивающую собственный разум, и как бы я ни старался противодействовать окружающей бесчеловечной системе социума, я все равно наступаю на собственные грабли, все равно ведусь на удочку, все равно тяну за крючок, чувствую боль, но вместе с тем утоляю внутренний голод. Как итог, я все ещё стою в одном ряду с остальными, с той лишь разницей, что меня над остальными поднимает осознание того, что я, как и вся моя жизнь, — одна несмешная бесполезность.

23 августа 2022

Осень

Стоит только поднять глаза к небу и посмотреть на безмятежно кочующие облака, — и глаза щиплет, и дрожит небо над тобой, и нестерпимо хочется плакать. И никак не понять отчего, — вроде и не беден, вроде и идёшь по аккуратно вымощенной части дороги исторического центра города, а внутри все щебечет, то о своём, то о погоде. Белый пух надо мной кружился и нёсся куда-то далеко от меня, ему не нужно было думать, ему не нужно было ничего делать, ветер сам гнал его в сторону. Казалось, облакам дорога одна — на Запад, по крайней мере так показывал флюгер, — ржавый кусок металла, уже побагровевший, все ещё исполнял рудиментарную функцию, одиноко возвышаясь над верхушкой сломанной крыши.

Мне бы хотелось, чтобы был дождь, он мне к лицу, я привык к нему, к этому странно приятному ощущению свежести и холода по коже.

Полотно белого и пушистого время от времени покрывалось дырами — облака рассеивались, уступая место голубо-розовому небу.

Улица, на редкость пустая в тот вечер, в вечер понедельника, одиноко уходила вдаль. С одной стороны дороги виднелись останки от старой деревянной церквушки, пострадавшей при пожаре пару десятилетий назад. По-видимому, так никто и не смог выкупить "святую" землю — двери были заколочены, окна разбиты.

У порога рос кустарник, — сейчас уже и не вспомню какой, но цветки на нем были белые. По сравнению с соседствующим зданием растение казалось премилым чудом природы. И сколько бы человек ни старался, сколько бы не строил вокруг своих бетонных, однотипных конструкций, образующий серый и унылый лабиринт каменных джунглей, здесь и сейчас, в этом укромном месте посередине промышленного ада, победила природа, — победила с отрывом, не дав ни единого шанса. И белые цветки с уже осыпающимися лепестками на могилке здания упрямо говорили, с какой ценой природе досталась эта победа.

Осень. Такая неровная, такая неоднозначная.

Ранняя осень — это что-то, что ещё сохранило остатки тепла, но помимо того заставила леса гореть, заставила светиться даже одинокие стоящие в парке деревья. Стоит тебе пойти на улицу — и почти при каждом шаге под твоей ногой окажется что-то настолько яркое, красочное, такое тёплое, что ты возьмёшь и отнесёшь этот грязный листок домой, положишь у батареи, а зимой, положа его на грудь, будешь вспоминать веселые ушедшие дни. Дни, ушедшие вдаль, так же далеко и в том же направлении, что и облака, гонимые ветром на Запад.

Поздняя осень — это что-то мокрое, что-то грязное. Солнца не остаётся совсем, да и дождей тоже, — теперь только промозглые потоки воздуха, легко продувающие твою шею будут идти вдоль улиц. Или поперек улиц, если угодно. Огня нет уже совсем, — он потух, улетел туда же, куда и дни, и облака. Им всем одна дорога, туда, где мы были уже и где нам больше не быть.

Белые цветки прижались друг к другу от холода. Я хотел унести с собой частичку природы отсюда, я хотел забрать к себе домой немного воли, немного духа победы. Победы, которая так никому и не была нужна, — так пусть она достанется мне.

Я подобрал с земли опавшие лепестки и положил их в нагрудный карман.

Выходя из дома, человек ищет себе дом. В музыке, в знакомых, в книге — неважно, человеку нужно спокойствие, нужна уверенность в том, что в этой прогулке или поездке он не чужой. Человеку нужно что-то от дома. Я нашел свой дом в этих цветках, в этом странном небе, в облаках, и в днях, и в листьях, во всем, что ушло куда-то.

Самое время и мне уйти.

Осень всем своим видом показывала, что дышит на ладан, природа будто проигрывала этот ход, чтобы выиграть следующий — весной, когда уже и надежды не будет на продолжение ее существования. И без того одинокие древесные телеграфные столбы своими кривыми спинами еле закрывали уходящее солнце, а теперь, когда из обмундирования на них осталась пара цветных отпечатков, — на память, — не могут и этого. Теперь они ничем не лучше брёвен сгоревшей церквушки.

Именно так, от года к году лесные колоссы все больше и больше горбились, с большим и большим трудом на своих спинах держали небо. Теперь они совсем ослабли, некоторые из них сдались и ничком упали на голую землю. Колени стоящих дрожат, так дрожит и небо, — да, обычно это незаметно, но стоит вам поздней осенью посмотреть на небо сквозь лужи, как вы увидите все: и разочарованных лесных великанов и рябь, ту рябь, что возникает от их слабеющих рук.

Каждый раз мне кажется, что