Послезавтра мне 17.

Раньше, каждый год становясь старше, я мог с уверенностью говорить, в чем я вырос по сравнению с собой из прошлого, условно, что я лучше чем я годичной давности. Раньше я чувствовал мелкие мурашки по спине, ощущение, что вот-вот проснется оркестр и заиграет музыка, ознаменовывающая новое приключение.

Сейчас я не могу сказать, в чем я лучше себя годичной давности, но, что гораздо хуже, я уже не чувствую мурашек по спине, я не чувствую уже того будоражащего ощущения чего-то неизведанного, чего-то, что начинается сейчас, и через что мне необходимо будет пройти. Сейчас я чувствую лишь неуверенность в собственном завтра, я чувствую лишь, как рушится мир за окном, и не столько физически или политически, сколько морально, я не чувствую себя одним целым с социумом, я не могу почувствовать себя тем ребенком, пинающим мяч в окружении подобных ему детей, я не могу почувствовать себя своим, мне не ощутить уже той свободы, что появлялась при игре в футбол в дождь в рваных кедах.

Я не знаю что будет завтра и какого цвета станет небо над моей головой, мне страшно задумываться о будущем, но куда страшнее будущее становится в сравнении с прошлым. С тем, что было раньше, с теми радостными моментами, с той небрежностью, с той детской наивностью, я хочу обратно, я хочу назад, далеко в свою страну снов, — но поздно. Часы не ходят обратно, а я в партии жизни — обычная пешка, назад мне тоже идти нельзя. Листья у деревьев за окном уже опали, землю покрыл иней. Скоро наступит ноябрь.

А будущее в сравнении с прошлым кажется таким беспросветным, таким призрачным. Раньше я считал что будущее — оно далеко, оно не здесь, за тридевятью горами, мне не придется убегать от него, ибо будущее придет не скоро. Оказалось, что оно куда ближе чем я рассчитывал.

А футбол, — а что футбол, как и всякой другой моей страсти ему давно пора на покой, в тот же шкаф, куда отправились в свое время и детский конструктор, и пластилиновые солдаты. Мяч же надо сдуть, все равно теперь с ним играть некому.

19 октября 2022

Семья

Видели бы вы этот грязный стол; весь, будто бы зашуганный и слегка облезлый, тот напоминал небольшой обрубок от старого дерева. Для полноценного антуража такой мебели не хватало разве что жуков, ползающих по ее поверхности; впрочем, мы бы и этого не заметили, — на стол заботливо постелили скатерть. Скатерть была дырявая, как ночное небо поздним летом, кое-где проглядывались островки стола, не знаю, от чего, быть может, от окурков, а может просто кто-то неудачно потянул за угол этого тряпья.

За столом сидела моя семья, они разговаривали, шумели, пили. Я не был против — впрочем, моё мнение мало что значит, если им это доставляет удовольствие, если алкоголь радует их так же, как меня радовала музыка или литература, — кто я такой, чтобы наносить увечья трезвости такой странной праздничной обстановке. Моей семье было не привыкать собираться раз в полгода, болтать о чепухе, что произошла за это время, а после разойтись, ни о чем не думая, рассчитывая точно так же собраться в следующей итерации причудливого цикла жизни.

Мне не о чем было говорить с ними; говоря так, я не имею в виду то, что я лучше, или что они хуже, просто мы были разными. В то время как взрослую часть моей семьи интересовали вещи происходящие внутри спален, мне куда интереснее было смотреть в окно и наблюдать за проходящими мимо облаками. В стеклах напротив горел свет. Наступал вечер.

На столе лежали фантики. Сложно передать тот звук, с которым из них извлекались конфеты, звук, с которым из них выдирали самое ценное, сложно передать доносящиеся от них крики, крики от отчаяния, от того, что кто-то заживо снимает шкурки с их тел, как кто-то, громко чавкая, поедает их, не успокаивается, а уже тянется за следующей; и следующая начнет так же громко кричать, вселяя в оставшиеся конфеты ужас, а семье причиняя радость. Они смеются. Они смеются, ведь кто-то, громко чавкая, выронил одну из освежёванных шоколадных тушек на пол, после нескольких тщетных попыток достать упавших и всё-таки поглотить, голой грязной ногой пихает их под диван, под пыльную серую скалу, где тем без своих шкур придется провести достаточно времени, прежде чем кто-то, кто громко чавкает, захочет убраться в гостиной.

Мне ближе были эти фантики, чем некоторые из тех, кто сидел за этим столом, да, может это и странно, так говорить о тех, в чьих жилах течёт схожая с моей кровь, но ведь в их головах не текут схожие с моими мысли, им не хочется сейчас точно так же смотреть в окно и видеть на крыше соседнего дома ворон, гонимых странным противным человеком.

Мне семнадцать. И я совершенно не знаю, что делать с этим. Как показала практика, далеко не всё из задуманного можно воплотить, тем более в конкретные сроки. Иногда я загорался творческими идеями, они сверкали у меня в голове, приходилось брать и записывать всё, что проносилось мимо, чтобы хоть как-то запечатлеть подобные огоньки. Я оставлял эмоции на бумаге, в блокноте, это помогало от них избавляться.

Когда я начинаю писать текст о себе, у меня возникает ощущение что меня кто-то слышит, что кому-то важны мои мысли, мой посыл, мои действия. Часто я начинаю повторяться и писать те же вещи по кругу, просто из-за своей памяти; она в последнее время плоха.

Иногда я чувствую себя точно таким же фантиком, из которого вырвали душу, забрали всё самое дорогое, но даже не употребили в дело, а просто пнули, пнули так, что оно закатилось под старый пыльный диван. Быть может, снаружи я и кажусь весёлым, в чем-то ярким, "в людях" я часто смеюсь, но стоит закрыться лишь двери за моей спиной, я ощущаю гнетущий холод по коже, мураши покрывают спину, становится тяжелее дышать, я кое-как добираюсь до кровати и, оббесилев, падаю на неё. Я смотрю в потолок и не вижу сквозь него неба, того, что мне действительно нужно, — я не вижу места, куда могу улететь, куда могут попасть мои мысли, они как будто заперты, как будто их накрывает этот белый потолок и как будто давит, давит и давит, стараясь заставить мои мысли бросить крылья и отрастить панцири. Я пытаюсь рыдать, но