того, есть и страх перед миссис Веджвуд. Если та все узнает, то попытается ли она вернуть Джоза? Удастся ли ей? Половина семьи Стрэйчи (включая Литтона) советуют М. больше не думать об этом. Она явно влюблена, а также совершенно растеряна и вымотана. Марджори собирается на юг Франции, а Джоз тем временем отправляется на фронт. Ну и что со всем этим делать? Видя влюбленность М., я чувствовала, что единственный выход — пойти на крайний вариант, но, когда я задумалась о том, как именно все это произошло и насколько быстро, о манипуляциях Оттолин, у меня возникли сомнения — в основном по поводу Джоза. Не повторяется ли история Синди Уотерлоу[117]? Серьезны ли его чувства, даже если ее таковы? Он был женат на Этель 20 лет, и у них 7 детей. Леонард настроен пессимистично, и я с ним почти согласна. Он считает, что М. выбрала наихудший путь с точки зрения собственных перспектив, и указывает на ужас ее положения в качестве любовницы мужчины, который, конечно, больше всего озабочен своей карьерой и был ниспослан ей для удовлетворения желаний, которые могут быстро пройти. Однако какое-то время они теперь проведут врозь, и все может наладиться само собой. Так или иначе, я чувствую, что для нее это событие всей жизни. Сегодня утром, повинуясь ночному порыву, я написала[118] Томасу Харди! Поблагодарила его за стихотворение об отце[119] и другие произведения!

18 января, понедельник.

Сегодня утром мы еще находились под впечатлением от Марджори. Кажется, всю ночь соседи грохотали коробками. У квартиранта жена вернулась из Нью-Йорка. Днем мы посмотрели несколько домов на Макленбург-сквер, что привело к долгому обсуждению нашего будущего и пересчету доходов. В будущем — неизвестность, и это, я думаю, лучшее, что там вообще может быть. Л. уехал к Веббам, а я вернулась домой; с тех пор не произошло ничего стоящего, кроме того, что, когда я начала писать эту страницу, Л. заявил о своем решении уйти из комиссии, дабы выпустить памфлет[120] об арбитраже[121], — теперь мне придется оставить дневник и обсудить с ним эту глупость. Отчасти это связано с моей эгоистической привычкой использовать аргументы из своей книги. Я хочу посмотреть, что можно сказать против всех форм деятельности и таким образом отговорить Л. от всей его работы, говоря на самом деле не в своей манере, а в стиле Эффи[122]. Разумеется, совершенно необходимо, чтобы Л. выполнил работу, которая может получиться превосходной.

19 января, вторник.

Меланхолия Л. продолжается: сегодня утром он даже заявил, что не может работать. В результате день вышел достаточно грустным. На улице очень холодно и пасмурно. Днем мы гуляли в Ричмонд-парке, деревья все черные, а небо над Лондоном тяжелое, но, я думаю, в нем достаточно красок, делающих его даже красивее, нежели в ясные дни. Олени идеально сливаются с засохшим папоротником. Но, как я уже сказала, Л. был меланхоличен. Все, что я могу поделать, так это отказаться от своих прежних слов и высказать истинное мнение. Писать романы — плохая привычка, и, я думаю, она искажает жизнь. Однако, после того как в течение 5 минут я искренне хвалила писательство Л., он сказал: «Стоп», — я прекратила, и больше ничего говорить не пришлось. Анализируя настроение Л., я приписываю большую его часть явной неуверенности в своих писательских способностях, будто он, в конце концов, не способен быть писателем. Но, как у человека практичного, его меланхолия проникает гораздо глубже, чем полунамеки на нее у таких осознанных людей, как Литтон[123], сэр Лесли[124] и я. Спорить с ним невозможно.

Что ж, я читаю «Идиота». Порой я не выношу стиль книги, но в то же время он кажется мне обладающим той же жизненной силой, что и у Скотта[125]. Вот только Скотт лишь создавал превосходные образы обычных людей, а Достоевский давал жизнь удивительным, невероятно проницательным и пронизанным страданиями персонажам. Возможно, сходство со Скоттом отчасти связано со свободным, вольным и легким стилем перевода. Кроме того, я читаю Мишле, пробираясь сквозь унылое средневековье, и «Жизнь Фанни Кембл[126]». Вчера в поезде я читала «Похищение локона[127]», которое кажется мне величайшим — почти сверхчеловеческим по своей красоте и блеску — произведением; даже не верится, что такие вещи можно написать. Думаю, когда-нибудь я выпущу работу[128] под названием «Эксцентрики». Мистер Грот[129] будет одним из них, а также леди Эстер Стэнхоуп[130], Маргарет Фуллер[131], герцогиня Ньюкасла[132]. Тетя Джулия[133]?

20 января, среда.

Закончив главу в первой половине дне, я отправилась за мелкими покупками. Например, увидев массу розовой субстанции у рыботорговцев, я тут же купила ее — икру трески. Затем переписала некоторые заметки Л. об арбитраже. Прогулка на природе улучшила его настроение сильнее, чем все доводы жены, да и погода стояла прекрасная. Во всяком случае, можно надеяться, что он начнет работать, а это главное. После обеда он отправился в школу экономики[134], а я в Вестминстер[135]. Хочу посмотреть как можно больше домов. На Бартон-стрит[136] арендная плата составляет всего £130 — низкая цена из-за войны. Вестминстер, тихий и затененный аббатством район, — почти самое сердце Лондона.

Затем пошел дождь. Я заглянула в «Days» и узнала, что мои книги уже отправлены. Пытаясь вспомнить название хотя бы одной из них, я потерпела фиаско — именно так, наверное, чувствуешь себя на экзамене. В ожидании поезда на Хаммерсмит[137] я читала «Опыт о критике[138]». Классика помогает мне скоротать время гораздо лучше, нежели «Pall Mall Gazette[139]». Мейнард Кейнс приходил на обед. Мы угостили его устрицами. Он как ртуть на наклонной плоскости, немного скользкий, но очень любезный, как и все скользкие люди. Мы вовсю сплетничали об Адриане с Карин[140] (обсуждение любовных похождений Адриана проходило в громких рассудительных тонах) и, конечно, о Марджори c Джозом. Именно тогда, несмотря на дружелюбие и забавность, Кейнс показался мне немного скользким. Он видел странность и веселье, но не понимал, что их роман может быть и всерьез. По его словам, все это подстроили Несса и Оттолин. Потом мы поговорили о войне. Как он сказал, сейчас мы не воюем, потому что ждем весны. Тем временем государство тратит столько денег, что французы, испуганно стоящие на коленях, восхищенно разевают