Шрифт:
Закладка:
13 февраля, суббота.
Сегодня утром шел сильный ливень. Уверена, что, сколько бы еще лет я ни вела этот дневник, хуже зимы не найдется. Кажется, она потеряла всякий самоконтроль. Мы писали; после обеда Л. поехал в библиотеку, а я на концерт в Квинс-холл. Я столкнулась с Оливером Стрэйчи, который стоял в зале как типичный Стрэйчи, которым не нравится сидеть внутри в ожидании музыки. Несмотря на то что зал был полон, мне повезло занять очень хорошее место, и это был божественный концерт. Слушая его, я пришла к мысли (трудно не думать о других вещах), что любые описания музыки совершенно бесполезны и неприятны: зачастую они истеричны, и в них говорится то, за что людям впоследствии будет стыдно. Музыканты играли Гайдна[191], Симфонию № 8 Моцарта[192], Бранденбургские концерты[193] и Неоконченную симфонию[194]. Рискну сказать, что играли не очень хорошо, но поток мелодий был божественен. Меня поразило то, насколько же странно — находиться в этой маленькой коробке чистого великолепия посреди Лондона, где собираются и толпятся люди, выглядящие столь обыденно, но все же претендующие на необычность или стремящиеся к чему-то высокому. Напротив меня сидел Бернард Шоу[195], седовласый доброжелательный старик, а внизу, возле оркестра, был Уолтер Лэмб, сверкающий своей алебастровой лысиной, словно мраморный фонтан. Меня раздражали сидевшие рядом со мной молодой человек и его девушка, которые под музыку держались за руки, читали «Шропширского парня[196]» и рассматривали какие-то мерзкие иллюстрации. Другие люди ели шоколад и шуршали оберткой. Я зашла в туалет на станции метро и обнаружила, что в этой целомудренной нише происходит небольшая «вечеринка». Огромная собака пожилой женщины пила воду прямо из крана, пока ее дочери прихорашивались после обеда; в этой странной обстановке мы все вели себя очень дружелюбно, и я подумала: как же разумно — не иметь ложного стыда. Я встретилась с Л. в «Spikings[197]», мы выпили чаю и были очень счастливы, потом зашли в Эрлс-Корт[198] позвонить его матери, но ее не оказалось дома. Нас провели в огромный зал с высоким потолком, где в полумраке на краю дивана сидела миниатюрная старушка, выглядящая крайне одинокой. Только что Л. получил из «Times» [ЛПТ] еще одну книгу об индийских путешествиях[199] и принял решение уволиться.
14 февраля, воскресенье.
Сегодня опять дождь. Я почистила серебро — простое и полезное занятие. Оно так быстро начинает снова блестеть. Пришел Филипп, и они с Л. отправились на прогулку. Он обедал с нами, и мы проговорили до 15:30. Сейчас они с Сесилом больше, чем когда-либо, отчаиваются попасть на фронт. Любые регулярные офицеры предпочтительней их. У Сесила есть автомат, так что его могут взять, и если это случится, то он почти наверняка погибнет. Бедный Филипп, как мне показалось, был сильно взволнован своими перспективами. Что он будет делать после войны? Он считает, что должен эмигрировать. Сесил хотел бы остаться в армии, но это невозможно, если у тебя нет денег, а ни у кого из них нет ни гроша. £500 в год стоят куда больше, чем красота и звание. Вероятно, он задержался у нас, желая поговорить о себе, но все-таки ему пришлось вернуться в Колчестер, где единственное сносное блюдо — устрицы. Мужчины, по его заявлению, все время шутят, и чем хуже становится, тем больше они смеются. Затем мы с Л. прогулялись вниз по реке, несмотря на ледяной ветер, который сейчас бушует снаружи, и с радостью вернулись домой к чаю, а теперь, как обычно, сидим в окружении книг, бумаги и чернил и будем так сидеть до самой ночи, но мне еще нужно зашить юбку, которая вчера разошлась надвое. Л. пишет рецензию на книгу об Индии, я же читаю последний том Мишле — превосходная и единственная сносная история. Соседи поют песню, которую они репетировали на протяжении трех месяцев, — гимн. Совершенно ясно, что я не хочу заниматься юбкой и больше мне нечего сказать.
15 февраля, понедельник.
Про это утро нечего сказать, хотя я уверена, что миссис Ле Грис — лучшая женщина с характером во всей Англии, и если она получит свой двадцатикомнатный дом в Саутгемптоне[200], то добьется огромного успеха. Стоит нам упомянуть собачье мыло, как она уже намывает Макса, который, кстати, был очень рад этому.
Днем мы оба поехали в Лондон: Л. — в библиотеку, а я — бродить по Вест-Энду, подбирая одежду. У меня и правда одни лохмотья. Забавное занятие. К тому же, с возрастом все меньше боишься красавиц-продавщиц. Эти великолепные магазины нынче похожи на дворцы фей. Я прошлась по «Debenham[201]», «Marshall[202]» и другим магазинам, совершая, как мне казалось, осмотрительные покупки. Продавщицы зачастую весьма очаровательны, несмотря на их змеевидные локоны черных волос. Кстати, на станции Довер-стрит я встретила Уолтера Лэмба — ко мне обратился джентльмен в пальто, шляпе, с тростью и зонтиком. Я так рассмеялась. Оказалось, это старина Уолти, который только что отобедал с женой ЧП и видел всех важных шишек. Его самодовольство поразительно: оно сочится отовсюду. Затем я выпила чаю и побрела в темноте на вокзал Чаринг-Кросс, придумывая фразы и случаи, о которых можно было бы написать. Полагаю, именно так люди и пропадают.
Л. пил чай на Гордон-сквер, где встретил миссис Хатчинсон[203], у которой пламенный, но уж очень дымящий темперамент. Так или иначе, Клайв одобряет нашу схему периодических изданий, а он, хоть и художник, все же понимает в бизнесе.
Я купила синее платье за 10 шиллингов и 11 пенсов, в котором и сижу прямо сейчас.
1917
Последнюю запись в предыдущем дневнике Вирджиния Вулф сделала 15 февраля 1915 года; 17 февраля у нее была встреча с дантистом, а затем они с Леонардом отправились на Фаррингдон-стрит[204] по поводу печатного станка. На следующий день у нее разболелась голова, и с того момента, имея все более бессонные ночи и беспокойные мучительные дни, она неумолимо
