— А, ну-ну, вроде говорили, что они не очень большие, и шкурки у них сероватые.

— Так они же маленькие, щенки! Вот подрастут, тогда и будем смотреть. Да и вообще, я их и таких люблю. Можно подумать, они в лесу будут жить, в волчьей шкуре!

— Да ты не обижайся, Олег, что уж там, неважно всё это. Главное, что все дети были здоровы, а дальше уж от них будет зависеть, как им жить.

— Ладно, Пал Иваныч, я понял. После обеда приеду, расскажу, что и как.

* * *

Я уже почти подъезжал к роддому, когда пришлось резко затормозить и выругаться. На радостях я совершенно забыл про цветы! Да и фруктов каких-нибудь не мешало бы купить. Моя Радость любила груши, так что я развернулся и рванул к ближайшему супермаркету, где купил пару килограмм груш, столько же мандарин, а в небольшом отделе на выходе из магазина — несколько красных роз на длинных стеблях. Всё это я затолкал на заднее сиденье машины.

В этот раз центральный вход был открыт, и цепочка мужиков с глупыми растерянными рожами, нагруженных пакетами и букетами цветов втягивалась внутрь. Там нас встречала насмешливо улыбающаяся женщина в салатного цвета халате и такой же шапочке. Она смотрела в список на столе и называла очередному новоиспечённому папаше номер палаты и этаж. На меня посмотрела как-то внимательно, но не задержала: — та-ак, Одинцова Алла Витальевна, второй этаж, седьмая палата. Сначала ступайте в гардероб и разденьтесь. — Я согласно кивнул.

В несколько прыжков взлетев на второй этаж, я притормозил у дверей седьмой палаты, стараясь взять себя в руки. Сердце стучало, как сумасшедшее, во рту пересохло. Как-то встретит меня моя Радость? Вдруг, скажет, что я ей противен? Что больше не нужен ей? Собравшись с духом, я стукнул в дверь и замер в ожидании.

— Входите! — Софья была здесь. Я скривился, но толкнул створку и остановился на пороге, одним взглядом окинув комнату. Алла лежала на узкой кровати слева от двери, рядом, на стуле, сидела Софья, а в изголовье стояла детская кроватка. Мой взгляд прикипел к ней, не в силах оторваться. Я глубоко вздохнул и, страшась, посмотрел на жену. Сердце дрогнуло: её глаза, укоризненно глядящие на меня, были наполнены слезами. Несколько широких шагов — и я уже у кровати. Опустившись на колени, я обнял её, покрывая поцелуями родные любимые глаза, солоноватые от слёз щёки, чуть припухшие губы. Мой волк жалобно скулил и рвался наружу: — прости, прости, Радость моя, счастье моё, любовь моя… — Я осторожно обнимал её, боясь прижать к себе, боясь причинить ей боль.

— Отпусти, видеть тебя не хочу! — несмотря на обиженный тон, она меня не отталкивала, а как-то нечаянно обняла за шею. Я чуть отстранился, заглядывая в заплаканные глаза:

— поверь мне, пожалуйста, родная: мне никто не нужен, кроме тебя. Нора наглая, как все волчицы, но она уже оставила меня в покое, потому что поняла, что своего не добьётся.

— Но-о-ора…, - с ехидцей протянула Аллочка, — иди, трахайся со своей Норой, мы и без тебя проживём! — она оттолкнула меня и отвернулась к стене. Сзади тихо скрипнула дверь, и я понял, что Софья ушла. Я лёг головой на её подушку, потёрся щекой о волосы, пахнущие сладко и щемяще, с примесью запахов какой-то дезинфекции: — никуда я не пойду, любимая, как бы ты меня не гнала. Ты и наши дети — вот моя жизнь и моё счастье. Вы-то без меня проживёте, а вот мне без вас не жить. Пожалуйста, прости меня, ведь моя вина только в том, что я сразу не смог нагрубить женщине. Думал, она поймёт по-хорошему, но нет, не поняла. Не сердись, а? Я соскучился, Алла… — Я тихо целовал волосы на затылке и жалобно вздыхал.

— Подлиза! — она повернулась ко мне, ехидненько улыбаясь.

— Ага, — послушно согласился я, радуясь в душе, что гроза миновала. — Можно мне сына посмотреть?

— Посмотри, только он спит.

Я на цыпочках подошёл к кроватке: парень и вправду был большой, гораздо крупнее наших первых детей. Красненькое личико, плотно закрытые глазки…

— Красивый, правда? — моя Радость выжидающе смотрела на меня, и я, почти не покривив душой, согласился:

— очень! Ох и большой волчара будет!

— Тьфу на тебя, Олег! Кто про что, а вы всё про одно!

Я наклонился к ней и поцеловал розовые сладкие губы: — что поделаешь, милая, такие уж мы есть. Тебе больно? Шов, наверно, болит?

— Ах, да. Вот, смотри, тебе противно, наверно? — Она откинула одеяло и задрала рубашку. Я глубоко вздохнул, сдерживая дрожь. Любимое тело, обнажённое, будоражаще пахнущее, с чуть прикрытым кончиком одеяла желанным сладким местечком… Я громко сглотнул и услышал, как смешливо фыркнула моя Радость: — алё, гараж, ты меня слышишь или нет?

Не отвечая, я опять опустился на колени перед постелью. Осторожно касаясь губами шелковистой кожи, с наслаждением принялся покрывать поцелуями живот, медленно опускаясь вниз. Аллочка потянула меня за волосы, останавливая: — Олег, ты куда? Там же кровь! Ф-у-у, как тебе не противно…

Я поднял голову, серьёзно глядя ей в глаза: — Я чувствую запах крови, вижу заклеенный шов, но мне не противно, Алла. Это всё равно, как будто происходит с моим телом. Разве мне была бы противна своя кровь? Или шов на моём животе? Да лучше бы такое было со мной, родная. У меня ноет сердце, когда я думаю, что тебе больно и плохо…

Моя жена, наконец-то, улыбнулась мне: — ах-ха-ха, как бы было здорово, если бы хоть один мужик когда-либо на своей шкуре испробовал, что такое роды!

Я тоже улыбнулся, опять обнимая и целуя её: — действительно, жаль, что иногда нельзя принять на себя боль близкого человека.

* * *

Мне не хотелось уходить от жены, но пришлось. Приехали мои родители, и девчонка в салатном халатике довольно грубо сказала, что мы устроили из палаты настоящий вокзал и велела мне вытряхиваться. Мандарины Аллочка не взяла. Вроде как для младенца цитрусовые нежелательны. Я сообщил ей, что намерен забрать детей от Гранецких, и она не возражала. Ф-фу-ух, значит, точно простила.

Я тянул время, не уходил, потому что наш сын проснулся, закряхтел в своей кроватке, и моя мать, ловко вытащив его, положила на столик для пеленания. Но вредная девчонка стояла у дверей и требовательно смотрела на меня. Пришлось, напоследок поцеловав жену, нехотя выйти из палаты. Напоследок