Метрдотель расплылся в улыбке:

– Я постараюсь, Мегона Зурабович, да, постараюсь, все, что могу, да… Иван Борисович, он мастер, конечно, мастер, да, но очень уж капризен… Но я постараюсь его уговорить, скажу, для постоянного клиента, да. Пить что будете, Мегона Зурабович? А аперитивчик какой – чинзано или мартини?

– …Отец ему сказал, понимаешь… Вот ты мог бы так, если отец тебе сказал, а? А дядя у него тогда главным санитарным врачом Зугдиди работал. Я тебе скажу – это почти султан турецкий, да! Ты ешь, ешь еще – этот их Иван Борисович, да, он хорошо сделал, только луку много, моя мама бы его научила. Ну ладно. Вот слушай, мой племянник Бадри… Э-э-э, да что с тобой, ты как: себя контролируешь, да? Ну хорошо, хорошо, это Ахашени, мягкое вино, у нас его женщинам дают, в самом деле! Сладкое, да. Ну, слушай дальше – я тогда от них в Сухуми ушел, чего мне было дожидаться, понял, да? Еще тебе скажу – у Мамуки нашего аналогичный случай был – нанял он двух курдов дом ему строить, да… Ты меня слушаешь? Ну, вот, приезжает один раз посмотреть, как работают и все такое, подходит к дому – а там людей полно, машины, милиция. Ну, он как издалека это увидел, еще не знал, что к чему, – зашел в парикмахерскую и позвонил оттуда Гоги-маленькому и кой-кому из родственников, чтоб приехали, а те уж с районным прокурором связались – он как раз дочь месяц как замуж выдал…

Поток чужой речи мягко рассыпался, едва достигнув ушей Артема, блестками незамысловатых слов. Было жарко – венозный сок Ахашени делал свое дело. Вспотевшее лицо Мегоны вновь вернуло себе давешнюю иконописность, прочем, на этот раз – иконописность деревянную, против прежней иконописности каменной, фресковой, выцветшей от времени и атмосферных кислот.

– …Зураб и говорит ей – ай, езжай куда хочешь, с кем хочешь – но ты мне больше не сестра, понятно, да? Вот тебе пятнадцать тысяч, и чтобы ноги твоей…

Похождения бесчисленной череды знакомых и родственников, с именами, но без фамилий, из которых, впрочем, будто ножницами, было вырезано все, что сколько-нибудь могло касаться рассказчика, погружали Артема словно бы в некий теплый сказочный клейстер бытия. Было ужасно лень шевелиться, лень протянуть руку и стряхнуть пепел, оседлавший сигарету губчатой бородавкой.

– Послушай, Артем, ответь мне одну вещь, хорошо?

Артем с хрустом сжевал размашистый петрушкин хвостик.

– Ага, я тебя слушаю, да.

Лицо его горело.

– Вот послушай. Вот я живу так – мне никого не надо? Сам себе руководитель, так? Так, я говорю? Ты почему смеешься, а?

Артем успокоился.

– Нет, ничего, я слушаю, продолжай, сам себе руководитель…

Мегона весь оживился, от прежней его невозмутимости не осталось и следа:

– Скажи мне, ты здесь родился, да? В Петербурге?

– Ну да, вроде этого.

– Недобрый этот город, вот что. Недобрый. – Мегона вытер салфеткой пот со лба. – Я тебе так скажу: я в разных городах жил – и в Сухуми жил, и в Ростове, и в Киеве – везде как-то… Свои все. Приедешь – тебя накормят, спать уложат. Вот ты, например, в Сухуми приедешь – не сейчас, конечно, а когда войны нет – и живи хоть неделю, хоть месяц, хоть год живи – никто слова тебе не скажет. А здесь – все каменные какие-то. Непонятно мне это, непонятно, да.

Устало откинувшийся на спинку своего стула, он едва возвышался теперь над заставленной разноцветными объедками скатертью, несмелый, нестрашный, какой-то игрушечный смешной черноволосый носатый человечек, тщетно возжелавший создать посреди январского Петербурга крупицу своего причерноморского детства. Артему вдруг стало смешно, ужасно смешно: смешными казались застольные рассказы грузина, его акцент, его Макаров в пиджаке. Пустые тарелки на столе также вызывали смех, равно как и давно просящая замены пепельница. Он с шумом встал, взялся обеими руками за край стола и взглянул на Мегону сверху вниз:

– Послушай, друг, брат, как тебя. Видишь ли, в жизни каждого мужчины порой наступает момент, когда не сблевать невозможно. Но я не об этом. Я о трансцендентальной вибрации бытия. Вся она здесь тут: плещется себе вот в этом, кстати, данном стакане кинд… кинзм… а – да! Ахашени, вот! Просто ты, сердечный мой друган, не в полной степени улавливаешь ее сквозь поры своего пид… пиджака… Да, об этом же, кстати сказать, учили нас великие мыслители древности, закладывая камень за камнем в основание свай этого поношенного, как проститутка у «Прибалтона», города, закладывая фундаментальные… И, вообще, закладывая по-черному, да… Так вот, силясь пролить свет на отсутствие среди нас женщин в качестве объекта приложения, приходим к пониманию естественности настоящего положения. Блин, стихами запищало, ну ничего. Как говорил наш прапорщик, не все то ствол, что с дыркой. – Артем попытался восстановить равновесие, делая странные взмахи руками. – Так что, дружище, разгадка – в насущном шевелении всего вокруг, начиная с архитектурных экстремальностей местного барокко. Поверь мне, брат, – еще три века назад известные лица, опыленные властью, силились создать тут парадиз. Им это было – как два пальца обоссать, ан нет – тут же все расползлось квашнею, потому что не учли – дышит! Все вокруг шевелится, дышит…

Артем выпрямился и обвел взглядом все вокруг, как бы в подтверждение своих слов:

– Что же ты, не видишь, что ли? Повсеместно!

Он с удовлетворением отметил, что предметы в комнатке – мебель, лампа, цветы в высокой – раструбом – вазе действительно словно бы шевелятся чуть-чуть. Особенно же явно бросалось в глаза шевеление посуды на столе – кофейные чашки прямо-таки гуляли по скатерти, одна, кажется, наиболее наглая, так вот и сиганула со стола прочь, едва Артем остановил на ней взгляд.

– Это ведь черт знает что, дружище! Приходится все время быть начеку!

Он повернулся кругом, прищурился, стараясь уловить колебания стенной обивки:

– Своего рода подспудная сейсмическая активность, особенно вредит беременным женщинам и гостям нашего города…

Он сделал несколько шагов – стены кабинета словно бы расступились, пропустив его в узкую галерею, освещенную оранжевыми бесстыжими фонарями. Один из них все время мигал, издавая при этом мышиный писк. Держась за стены, Артем двинулся вперед шаг за шагом, как вдруг левая рука его утонула в чем-то мягком, вслед за этим часть левой стены отдернулась, подобно театральному занавесу, и кто-то толстый, бородатый и во фраке посмотрел на него сверляще. Артем отпрянул прочь и, как ему казалось, побежал – однако же, мгновение спустя, вдруг запутался в ворохе висящих шуб. Расталкивая их руками, он наконец выбрался к гардеробной стойке, возле которой, выгнувшись горбом и строча вокруг ненавидящим глазом,