— У меня нет таких денег! — и смеется, а глаза черные горят.

— А что у тебя есть самого дорогого? — спрашиваю.

— Только моя доска! — и постучал по ней, как по упругой попке красавицы.

— Пойдет, — говорю. Это была добротная эпокси ярко-желтого цвета.

— Тогда и ты самое дорогое ставь, — говорит с вызовом.

— Что? Мои часы?

Этот хмыренок подумал, глянул вдаль на подбирающийся к нам сет, начал разгребаться в его сторону и, обернувшись через плечо, крикнул:

— Твою жену!

Я вообще не понял сначала. Погреб за ним и кричу:

— Она же не вещь, как твоя доска!

— Если ты проиграешь и она не захочет, будем считать, что мы в расчете. По рукам?

Я и подумать не успел, что он неспроста это затеял. Видел его дурной азарт, но тоже был на взводе. Его безумие передавалось и мне. Ах, Джессика! Уже успела распространить свои чары. Но я смекнул, что ничего в сделке не потеряю. Если она его не захочет, то вопрос будет снят. А если захочет? Так она и так могла себе позволить приключение. У нас ведь отношения открытые. С Джесс по-другому никак. Лучше давать ей полную свободу, чем сходить с ума от ревности. В общем, я кивнул, и мы погнали. И тут он превратился в сущего морского дьявола. Я не поспевал за ним и тогда только понял, что до того он со мной игрался. Вижу, он встал на липе, на самом гребешке, будто канатоходец. Гравитация его не берет. Я тоже начал волну брать, но слишком отвлекался на его номера и попал под раздачу. Волна меня проглотила и завертела, как в стиральной машинке. Вынырнул, не успел отдышаться, а тут вторая, а на третьей — бах! Доска моя, пристегнутая к ноге лишем и тянувшая меня в сторону, вдруг стала легкой. Удар был такой силы, что сначала меня резко потянуло, а потом стало свободно. Это я потом понял, что доска моя пополам треснула, зарылась носом в песок и раскололась.

Вылез я на берег как дурак. В каждой руке по полдоски. Воды нахлебался. Чуть не плачу. До того обидно было. Да сам дурак. Дурак, что вписался. А этот черт сидит на берегу. Кудри свои мокрые пятерней назад зачесывает. Сам в черной лайкре. С черной бородой, до того выхоленной, точно он не нищий ланкиец, а Дрейк. Лыбится и доску свою похлопывает. Я тогда натурально понял, как он мне мерзок и как я мог вообще спорить с ним. Да еще и на Джесс. Если он к ней притронется, я ему не в океане, а тут на суше объясню, что к чему. А он будто услышал мои мысли и говорит спокойно так:

— У нас, у ланкийцев, вопрос чести серьезно стоит, гринго. Потому, если ты решишь, что спора нашего не было, найдутся люди, которые тебе объяснят, что был. — И так, будто невзначай, повел головой в сторону троицы одетых в черное пацанчиков, что ошивались возле нас.

Я посмотрел на них. На его наглую физиономию и подумал: не стоит с ними связываться. Посмотрим еще, щенок, кто кого. Кивнул в знак согласия и пошел к серф-станции, за переломанную доску расплачиваться. А потом как-то успокоил себя. Решил, а может, ничего и не будет. Может, замнется. Или Джесс откажется.

Но вечером за ужином на берегу понял, что не замнется. Он пришел на пляж и начал перед Джесс выставляться. Майку снял, ходил, вертел своим рельефным телом. Сам старина Микеланджело не устоял бы, увидев его. Из мрамора бы сварганил. Только уж непременно из черного. Он среди других островитян выделялся мощью и красиво очерченными чертами лица. Но от заносчивости его меня выворачивало. Я дернулся, когда Джесс начала этому придурку знаки подавать. Но он посмотрел на меня пристально и показал ладошкой: «тихо-тихо», плавно опуская ее, будто отыгрывая понижающийся звук, так что я снова на место сел. И решил ни о чем не думать. Спорил с беднягой Элом про его Patriots до пены у рта. Лишь бы о Джесс не думать. А потом вместо Джесс, с той стороны, куда они удалились с хмыренком, пришла Труди. И мне, наверное, впервые в жизни было радостно ее видеть.

Эл. Подержанный миксер

Тип, с которым была Джесс за лежаками. Тот ланкийский серфер. Я его знаю. Но после того как парня нашли с проломленным черепом, я решил помалкивать о нашем мимолетном знакомстве. Тем более он меня одурачил вроде как. Или нет. Я и сам не понял. А теперь не разберешься. Случилось все за неделю до страшного события, о котором говорит теперь весь берег, пересказывая пикантные подробности. Я слышал разные варианты истории. Далекие от действительности и не очень. Будто бы помимо дыры в голове бедолага был придушен муслиновым шарфиком. Будто на лице его застыла улыбка счастья. И будто серьга из его уха была выдернута с мясом. Сам я не знал, чему верить, но бармен Рамзи сказал не обращать внимания на сплетни. Сказал, единственное, что наверняка правда, так это здоровенного размера пробоина в его черепе. Также говорят, что убийца — левша. Остальное, правда или нет, неизвестно, но мне от одной мысли об этом не по себе становится. И оттого еще, что наше с ним дело до конца не решилось, а тут такое. И я тоже ведь могу быть подозреваемым, если подумать.

В тот день, когда я узнал Санджая Арору лично, было раннее утро. Я пошел погулять и выпить кофе на пляже. С Труди мы в основном дома. Поэтому, когда я остаюсь один, мне нравится проводить время в многолюдных местах. Чтобы гомон голосов в ушах, чтобы, не различая слов, воспринимать речь как приятный шум, наполняющий пространство. Почему, например, карцер — самое тяжелое наказание для узника? Потому что мы, люди, вид стайный. Хотя я на ферме вырос. Там не так чтобы полно народу. Даже, можно сказать, все с точностью до наоборот. На десять миль кругом никого, поля да просторы. Но мы с отцом часто ездили на рынок. И там, в толпе и шуме, я ловил похожее ощущение счастья. Вроде причастности к племени.

Так вот, в тот день сел я в пляжной кафешке с ноутом и стал подбивать одну сметку. Была у меня грешная мысль, или даже лучше сказать, мечта — купить ферму. Ту, на которой я вырос, пришлось продать. Она больше убытки приносила. Я с ее размахом перестал справляться, когда отец умер. А потом