змею, описывается как "парализующий захват отвращения и удивления".

Когда Майлз в фильме Джека Финни "Вторжение похитителей тел" впервые сталкивается с капсулами, он сообщает: "Почувствовав их на своей коже, я полностью потерял рассудок, а затем я топтал их, разбивая и раздавливая под своими погружающимися ногами и ступнями, даже не осознавая, что произношу какой-то хриплый бессмысленный крик - "Unhh! Не-е-е! Unhh" - от испуга и животного отвращения". А в "Истории призраков" Питера Страуба Дон занимается любовью с чудовищем Альмой Мобли и вдруг ощущает "шок концентрированного чувства, шок отвращения - как будто я прикоснулся к слизняку".

Тема отвращения проявляется и в рассказе Брэма Стокера "Гость Дракулы", который изначально планировался как первая глава его знаменитой истории о вампирах. Повествователь от первого лица рассказывает, как его разбудило то, что комментаторы принимают за оборотня. Он говорит:

Этот период полуобморочного состояния длился, казалось, очень долго, а когда он прошел, я, наверное, уснул или упал в обморок. Затем наступило отвращение, похожее на первую стадию морской болезни, и дикое желание освободиться от чего-то, не знаю от чего. Меня охватила полная тишина, как будто весь мир спал или умер, и лишь слабое пыхтение какого-то животного рядом со мной нарушало ее. Я почувствовал теплое дыхание в горле, затем пришло осознание ужасной истины, от которой у меня похолодело сердце и кровь бросилась в мозг. Какое-то огромное животное лежало на мне и теперь лизало мое горло.

 

Мистер Хайд Стивенсона также вызывает сильную физическую реакцию. В рассказе о том, как он сбил маленькую девочку, говорится, что Хайд вызывает отвращение с первого взгляда. Однако это не просто нравственная категория, поскольку она связана с его уродством, которое, как говорят, заставляет человека потеть. Это телесное чувство отвращения еще больше усиливается, когда Энфилд говорит о Хайде:

Его нелегко описать. В его внешности есть что-то неправильное, что-то неприятное, что-то прямо-таки отвратительное. Я никогда не видела человека, который бы мне так не нравился, и при этом я почти не знаю, почему. Должно быть, он где-то деформирован; от него исходит сильное ощущение уродства, хотя я не смог бы указать, в чем именно. Он необычный человек, и все же я не могу назвать ничего необычного. Нет, сэр, я ничего не могу сказать о нем; я не могу его описать. И это не из-за недостатка памяти, ибо я утверждаю, что вижу его в эту минуту.

Неописуемость также является ключевой чертой романа Лавкрафта "Посторонний". В данном случае рассказчиком является сам монстр, но он, затворник в духе Каспара Хаузера, не имеет ни малейшего представления о том, как выглядит. Ситуация такова, что он сталкивается с зеркалом, не сразу понимая, что отражение - его собственное. И он говорит:

По мере приближения к арке я все отчетливее ощущал присутствие; а затем, с первым и последним звуком, который я когда-либо произносил, - жутким мычанием, отвратившим меня почти так же остро, как и его гнусная причина, - я увидел в полной, ужасающей ясности немыслимое, неописуемое и не поддающееся описанию чудовище, которое одним своим появлением превратило веселую компанию в стадо обезумевших беглецов.

Я не могу даже намекнуть, на что это было похоже, потому что это была смесь всего нечистого, жуткого, нежелательного, ненормального и отвратительного. Это была мерзкая тень упадка, древности и запустения; гнилостный, капающий эйдолон нездоровых откровений; ужасное обнажение того, что милосердная земля должна всегда скрывать. Видит Бог, оно было не от мира сего - или уже не от мира сего, - но, к своему ужасу, я увидел в его изъеденных и обнажающих кости очертаниях омерзительную пародию на человеческий облик, а в его заплесневелой, распадающейся одежде - невыразимое качество, которое еще больше меня охладило.

Меня парализовало, но не настолько, чтобы сделать слабую попытку бежать; я оступился, но не смог разрушить чары, которыми держал меня безымянный и безголосый монстр. Глаза, околдованные стеклянными шарами, которые с отвращением смотрели в них, отказывались закрываться; хотя они были милосердно затуманены и после первого шока нечетко отображали ужасный объект. Я попытался поднять руку, чтобы закрыть глаза, но нервы были настолько потрясены, что рука не могла полностью подчиниться моей воле. Однако этой попытки оказалось достаточно, чтобы нарушить равновесие, и мне пришлось сделать несколько шагов вперед, чтобы не упасть. При этом я внезапно и мучительно осознал близость твари, чье отвратительное полое дыхание, как мне показалось, я мог слышать. Почти обезумев, я все же успел вскинуть руку, чтобы отогнать прижавшееся так близко мерзкое привидение, как в одну катастрофическую секунду космического кошмара и адской случайности мои пальцы коснулись протянутой гниющей лапы чудовища под золотой аркой.

Я не закричал, но за меня закричали все упыри, что носятся по ночному ветру, и в ту же секунду на мой разум обрушилась одна мимолетная лавина уничтожающих душу воспоминаний. В ту же секунду я узнал все, что было; я вспомнил страшный замок и деревья, узнал изменившееся здание, в котором теперь стоял; я узнал, что самое ужасное, нечестивую мерзость, которая стояла передо мной, когда я убирал свои запятнанные пальцы от ее собственных.

 

Ужасные создания кажутся не только немыслимыми, но и нечистыми и отвратительными. Лаборатория Франкенштейна, например, описывается как "мастерская грязных творений". А Клайв Баркер, литературный эквивалент фильма-брызгалки, характеризует своего монстра, сына целлулоида, в одноименном рассказе следующим образом:

[Сын Целлулоида]. "Это тело, которое я когда-то занимал, да. Его звали Барберио. Преступник, ничего выдающегося. Он никогда не стремился к величию".

[Birdy]. "А ты?"

"Его рак. Я - та его часть, которая стремилась, которая жаждала стать чем-то большим, чем скромная клетка. Я - мечтающая болезнь. Неудивительно, что я люблю кино".

Сын целлулоида рыдал над краем разбитого пола, его истинное тело было обнажено, и теперь у него не было причин создавать себе славу.

Это была мерзкая тварь, опухоль, разжиревшая на растраченной страсти. Паразит с формой слизняка и консистенцией сырой печени. На мгновение беззубый рот, плохо вылепленный, образовался на его головной части и произнес: "Мне придется найти новый способ сожрать твою душу".

Он плюхнулся на пол рядом с Птичкой. Без мерцающего покрытия из множества технокрасок он был размером с маленького ребенка. Она отступила в сторону, когда оно протянуло сенсор, чтобы коснуться ее, но уклониться было невозможно. Пространство было узким, а дальше его загромождали, похоже, сломанные стулья и выброшенные молитвенники. Не было иного пути, кроме того, которым она пришла, а он находился в пятнадцати футах над ее головой.

Осторожно рак коснулся