Его безраздельная собственность. Рано или поздно наступает момент, когда Хозяин решает, что это… – Акива хлопает себя по впалой груди, – …что это вместилище чересчур износилось и пора подыскать душе новую оболочку.

– Помню, ты говорил, что человек – это то, чему его научила душа, которую ему выдали взаймы.

– Так и есть, – кивает он. – К сожалению, пока большинство людей живут как глиняные горшки. Ты сегодня принес стражникам вино?

– Как всегда.

– Ну вот. Разве кувшину не все равно, что у него внутри? Налей туда лучшее в мире вино – он не отличит его от ослиной мочи.

– Но, рабби, человеческая плоть не глина… – возражаю я.

– О том-то и речь, сынок, – смеется старик. – О том, что человек не должен быть бесчувственным горшком из обожженной глины. О том, что он должен впитывать свое вино, его запах, его вкус, его цвет, его знание. Если ты пропитался всем этим достаточно сильно, вино просачивается наружу и может научить не только тебя, но и других – тех, кому не хватает сил и смелости отказаться от собственного горшка. Ведь если душа побывала в таком количестве тел, она непременно знает о мире намного больше, чем все мудрецы, вместе взятые. Подумай об этом: одна-единственная душа! Больше, чем все мудрецы мира! Это ли не причина вспомнить о ней, пока она еще теплится в тебе?

Я смотрю на вонючую агрессивную трусливую массу, которая копошится в полумраке подвала, и думаю: о чем говорит старый рабби? Разве у этих животных есть душа? Разве возможно втиснуть хоть что-то в эти тесные бесчувственные черепки? У них нет желаний – есть лишь потребности. Нет чувств – есть лишь инстинкты. Нет разума – есть лишь низменная подленькая хитрость. О чем они могут «вспомнить», что могут найти, обратившись вовнутрь своей грязной, заросшей мерзостью пустоты?

– Они просто слабы, Шимон, – говорит Акива, угадав мои мысли. – Слабы и слишком озабочены выживанием, чтобы задумываться о жизни. Думаешь, я всегда был таким, как сейчас? В молодости я пас овец своего тестя – в точности как Моше Рабейну. Временами мне кажется, что я – это он. Не иначе, у нас с ним гостила одна и та же душа, так что сегодня мне нужно всего лишь слегка поднапрячься, чтобы вспомнить дворец фараона, берега Нила и пустыню у горы Хорев. В те годы я ужасно заикался, слова не мог вымолвить при людях и умел говорить только с овцами. Когда нужно было что-то сказать, за меня это делал брат. Что бы ты подумал, увидав одичавшего в одиночестве косматого пастуха, который умеет только мычать, как неразумный теленок? Ты бы отвернулся от него, как от животного, – в точности как отворачиваешься от этих несчастных.

– Ты сравниваешь Моше Рабейну и этот сброд?

Старик вздыхает:

– Выслушай, Шимон, рассказ пастуха. Четыре овцы подошли к ручью, чтобы напиться. Первая, недолго думая, бросилась к воде, оступилась, и быстрый поток унес ее к смерти. Вторую настолько потрясла гибель подруги, что она тронулась рассудком и принялась заполошно бегать вокруг, забыв, кто она, откуда и зачем пришла. Третья, глядя на них, решила вовсе отказаться от чистой воды и стала выживать, утоляя жажду из мутных отвратительных луж. Напилась из ручья лишь четвертая – та, которая не желала уступать, но помнила об осторожности и не подчинилась ни страху, ни безумию. Душа человеческая – тот же поток. Далеко не всякий способен заглянуть в нее и при этом уцелеть.

– Неужели это настолько опасно?

– Как видишь, – улыбается он. – Суть мира обманчиво проста, и очень многие не в силах это переварить. Нужно защитить таких овец от гибели и сумасшествия. Если ты откроешь им истину чересчур поспешно, они бросятся вперед очертя голову и непременно утонут в первом же омуте, принятом ими за отмель. Другие либо не поверят, либо примут тебя за мошенника, откажутся от света и примутся выдумывать другие объяснения, столь же темные, сколь и безумные. А третьи… С этими хуже всего: они отрекутся, прекратят поиски и приникнут губами к лужам.

– Что же делать? Как защитить их от истины? Лгать?

Акива смотрит на меня, будто увидел впервые:

– Ни в коем случае, Шимон! Как ты мог такое подумать?

– Тогда как?

– Так же, как Моше вел их сюда, вызволив от фараона. Надо петлять, возвращаться, снова уходить в пустыню, долго ждать неизвестно чего, упрекать, оправдывать, обвинять, угрожать, прощать и снова петлять, и снова возвращаться. Надо выстроить вокруг истины огромный лабиринт многолетней учебы, сложных обычаев, подробнейших описаний, нелепейших обсуждений – так, чтобы человек бродил там годами, подбирая по дороге намеки, постепенно вникая в их смысл, сменяя толкования одних и тех же вещей.

Теперь уже моя очередь смотреть на него в крайнем изумлении.

– Ты говоришь так о Традиции? О заповедях? Об устной Торе? Получается, что смысл учебы – в напрасном скитании по пустыне, в сорокалетнем хождении кругами, вместо того чтобы пройти к истине напрямую? Я правильно тебя понял?

– Почти, – отвечает он. – Но эти скитания вовсе не напрасны. Они готовят человека к открытию истины. Традиция, обычаи и учеба держат его на берегу, как прочные цепи. С такой овцой уже не сладят ни страх, ни бурный поток.

– А если он не успеет добраться до ручья? Как те, которые умерли в пустыне, так и не увидев Земли обетованной? Что тогда?

Старик пожимает плечами:

– Тоже ничего страшного. Со временем ты поймешь, что смысл дороги – в ней самой, а не в достижении цели.

Что можно ответить на это? Наверно, я еще слишком молод и глуп, чтобы понять старика. С другой стороны, такой опытный и мудрый учитель не был бы столь откровенен с тем, чьи уши не предназначены для таких странных слов, противоречащих всему, что я слышал прежде. Неужели Традиция и заповеди – не более чем лабиринт, уводящий с прямой дороги к истине? В голове не укладывается… Зачем тогда сам Акива начал собирать и записывать толкования законоучителей? Чтобы еще больше усложнить дорогу, еще сильнее запутать и без того труднопроходимый лабиринт?

– Рабби, тогда кто я?

– Ты? – удивленно переспрашивает Акива. – Ты Шимон, сын Йохая, мой юный ученик.

– Не уходи от ответа, пожалуйста, – прошу я. – Ты ведь наговорил сейчас столько всего, что и года не хватит разобраться. Почему именно мне? Какой из четырех овец ты уподобишь меня?

Старик мнется, жует губами, как будто сомневаясь, стоит ли продолжать.

– Ты не овца, сынок, – говорит он наконец. – Ты даже не пастух, как я или Моше. Душа, которую