Шрифт:
Закладка:
Валерию Федоровичу было непомерно тяжело находиться в киосочной сердцевине, среди всей этой давящей разнородной пестроты, расколовшей его настоящую жизнь, словно плоскогубцы грецкий орех. Каждый раз глядя на аккуратно разложенные бестолковые товары, он ощущал мучительную горечь, и в той опустевшей части сердца, откуда ему пришлось выдернуть с кровью свое научное призвание, сквозило мертвым холодком. А вместе с аляповатым киосочным духом Валерия Федоровича тяготил и дух вокзальный. Две эти сущности крепко связались в его сознании, стали практически неразделимы. Разноликая многоголосая суета, бурлящая вокруг его постылого островка торговли, была не менее тягостна, чем сам островок.
Но для маленькой Саши вокзал девяностых годов был лучшим местом ее жизни. После уроков она сразу мчалась к отцу на работу. В ущерб забавам, играм и легковесной болтовне с одноклассницами, так и не ставшими ей подругами. Набросив потертый ядовито-желтый ранец на одно плечо, Саша вихрем летела через осенние скверы, тепло и пряно пахнущие мертвой листвой. Свободно плыла сквозь туманный кисель декабрьских сумерек, воздушно скользила по мерзлым солнечным улицам января. Либо весело хрустела тонкими ледяными косточками мартовских луж, выпуская наружу темную кровь уходящей зимы. И внутри Саши горячо пульсировало беспримесно чистое детское счастье.
Дорога занимала обычно без малого полчаса – почти тридцать минут живого радостного предвкушения. Прибежав на вокзал, Саша молниеносно пробиралась сквозь густое многолюдное варево к отцовскому киоску. Плюхалась на раскладной табурет или, например, нераспакованный ящик с шоколадно-вафельными батончиками «Темпо», с пакетиками «Инвайта». Торопливо пересказывала отцу школьные новости, жадно хлебая сладкий «Пиквик» из термоса. Валерий Федорович слушал внимательно, с нежным чутким интересом. Прятал свою неизбывную терпкую горечь подальше от Сашиных глаз, в глубокую внутреннюю темноту. И горечь тянулась в потемках – скрытая, невидимая, – словно проводка в стене.
Конечно, несмотря на поверхностно-гладкую отцовскую безмятежность, Саша подозревала, что ему тяжело. Смутно чувствовала, что внутри себя он отгораживается, замыкается, чернеет, зарастает крупными густыми сорняками. Но это подозрение всегда оставалось где-то на периферии чувствования, за пределами беспечных, наполненных трепетной радостью будней. Саша не подпускала мысль об отцовской жизненной драме слишком близко к своему хрупкому, легкоранимому сознанию. Не давала этой мысли ясно очертиться в голове. Ей отчаянно, всеми фибрами души хотелось не омрачать свое пребывание на вокзале. Свою единственную полновесную отраду, милостиво подаренную кем-то свыше.
После рассказа о прошедшем школьном дне Саша отправлялась к перронам – встречать поезда. Готовиться к появлению грязно-зеленых, облезло-ржавых вагонов, таящих в себе неведомых пассажиров.
Больше всего на свете маленькая Саша любила ждать. Прослушав объявление о прибытии, она с упоительным волнением вглядывалась в завокзальную расплывчатую даль. Затаив дыхание, стояла в суматошной толпе встречающих. Мысленно утопала во всеобщем воодушевлении, слушая обрывки посторонних жизней из торопливых рубленых разговоров, проносящихся мимо. Вдалеке раздавался слабый гул, проступал зыбкий контур головного вагона. Затем гул постепенно уплотнялся, крепчал, перрон вздрагивал, и наконец подплывал тяжелый усталый состав, набитый всевозможными – чаще всего нескладными, незадачливыми – человеческими судьбами.
Двери вагонов распахивались, и поезд будто с облегчением выдыхал, освобождаясь от скопившегося живого груза. Люди выскальзывали – в полупрозрачную сумеречную серость, в колючий сизый мороз, в липкую томительную духоту. Сливались со встречающими, передавали объемные потрепанные сумки, раскосыми волнами перекатывались к выходу в город. Людское море вокруг гудело нестройно, неслаженно, словно оркестр во время настройки перед концертом.
И каждый раз Саша придумывала судьбы прибывшим пассажирам. Случайно выбранным из толпы. Представляла, зачем и почему они приехали в Тушинск.
Вот, например, та женщина – плечистая, угловатая, с тяжелым макияжным лицом, в сиреневом пиджаке с крупными перламутровыми пуговицами, – она решила перебраться из родного поселка в более крупный город. Оставить работу школьного библиотекаря с непостижимо мизерной, издевательски нищенской зарплатой и попробовать себя в торговле. Как Сашин папа. Только в отличие от Сашиного папы она еще наполнена иллюзорным предвкушением новой, энергичной, красочно-сытой жизни. Позади нее осталось все закисшее, унылое, устаревшее. Закисшие, покрытые удушливой пылью книги про советских образцовых детей; закисший, утопающий в беспробудном апатичном пьянстве бывший муж; закисшая, безвольно распавшаяся страна. Все утекло в сонное, инертное прошлое. И вот она бодро шагает по платформе навстречу солнечному апрельскому дню, остро пахнущему молодой травой и надеждой. Решительно тащит за собой увесистую клетчатую сумку и громоздкий чемодан с отвалившимся колесиком.
Или вот – сквозь сухой морозный воздух, сгустившийся до сини, идет уже бывший, уже отчисленный студент московского инженерно-строительного института. Бедолага, заваливший зимнюю сессию из-за несчастной любви. И теперь он возвращается в родной Тушинск, обратно под родительское крыло. Родители, правда, сейчас на работе, а встречает его старшая сестра, успевшая обзавестись мужем-бизнесменом и превратиться в эталонную домохозяйку. Она ждет беспутного брата не на платформе, а в здании вокзала, возле касс. Сегодня холодно, и ей не хочется покидать нагретого вокзального нутра. Она, наверное, сейчас нетерпеливо цокает тонкими каблуками по грязно-бежевой плитке, раздраженно теребит круглую, кофейного цвета пуговицу на сливочном пальто. А бывший студент идет боязливой нетвердой походкой, словно осторожно выбирая место для каждого нового шага. У него приторно-молодое лицо: девичьи пухлые губы, девичья пышная челка из-под вязаной шапки, растерянные телячьи глаза. Он безотчетно глотает мелкие острые снежинки, внезапно наполнившие воздух; с тревогой думает, как отреагируют на его приезд родители и что вообще теперь будет с его неуклюжей, несуразной жизнью. За плечами у него спортивный рюкзак с прицепленным крупным брелоком в виде пистолета. При каждом шаге пистолет вздрагивает, бьется, будто дополнительное наружное сердце – такое же тяжелое и тревожное, как внутреннее.
А вот из последнего вагона под тихий вечерний дождь выходит совсем потерянный, опустошенный мужчина. Он словно весь состоит из хрупкого полупрозрачного стекла, покрытого тонкими трещинами. К нему медленно подходит пожилая женщина – его мать. Сгорбленная, будто слегка придавленная сверху. Саша четко видит их обоих в сочно-оранжевом свете фонарей. У матери морщинистое, смуглое, очень мягкое лицо, словно намокшая курага. Печальные выцветшие глаза. И под левым глазом застывшей, окаменелой слезой грустно светлеет бородавка.
Они не виделись почти девять лет. Почти девять лет назад мужчина уехал из родного Тушинска, женившись на парикмахерше с двумя детьми. Обосновался в далеком промышленном поселке городского типа. С родителями-интеллигентами, горячо невзлюбившими парикмахершу, решительно порвал всякую связь. А два дня назад узнал о внезапной смерти отца. Подскочило давление, разорвался сосуд – геморрагический инсульт (прямо как у соседки снизу в прошлом году: Саша запомнила название).
Он взял билет
