шести часов вечера. В шесть часов опять в классы на вечернюю репетицию, за которой мы под наблюдением воспитателя готовили уроки до восьми часов. Затем чай и в девять часов спать, причем на раздевание, умывание и разговоры не более часа, в десять часов должна быть тишина, а я, как приходящий, после вечерней репетиции возвращался к Бунину. Заведенный порядок не изменялся за все время моего пребывания в гимназии и потом в корпусе. Только последние два года, в шестом и седьмом классах, я жил уже в самом корпусе и иногда заходил по старой памяти к А. Д. Бунину, о котором у меня до сих пор остались самые лучшие воспоминания, несмотря на всю его строгость.

Воспитателем моего класса был К. П. Смысловский, штатский, как и многие другие воспитатели и преподаватели, о которых мне непременно хочется рассказать в своих воспоминаниях. Учитель математики и геометрии Н. В. Флейшер, чудак и балагур; он вызывал кадет непременно с какими-нибудь прибавлениями: «Господин Головин, иди сюда», «Беловенец – подлец, выходи», «Глинка, мой друг, отвечай», «Рерберг Иван Иванович, докладывай» и т. д. Перед его приходом мы тоже шутили и писали на доске по-немецки: «Дизер ман ист ейн Флейшер». Он относился к этому добродушно и приказывал: «Дежурный дурак, сотри». Несмотря на свои чудачества, Флейшер был очень хорошим преподавателем, и мы его любили.

Ряднов – офицер, учитель географии, отличался тем, что прекрасно чертил на доске карты, а когда спрашивал учеников приготовленные уроки, постоянно читал газету и ничего не слышал, чем мы, конечно, пользовались и иногда вместо урока вставляли фразы, не имеющие никакого отношения к географии; хорошие отметки получал тот, кто хорошо чертил. Ряднов был страшным патриотом и написал свой курс под названием «Родиноведение».

Боголепов, старик, учитель русского языка; помню, как он нам советовал больше читать и рассказывал, что когда он молодым бывал в обществе, то старался всегда что-нибудь сказать из прочитанного «и все были довольны».

А. Ф. Спасский, который жил на Спасской улице в доме Спасского, учитель истории, никогда не садился и ходил по классу, заложив руки назад. Он рассказывал на уроках слишком точно по «Истории» Иловайского и заставлял учить наизусть хронологию, не сопоставляя исторические события по различным государствам, потому мы и не знали, что делалось во Франции во времена Ивана Грозного или как вела себя Англия при папе Борджиа в Италии.

Чугаев – прекрасный учитель физики. Он необыкновенно ясно объяснял физические явления и законы, демонстрировал физические приборы и неудивительно, что на его уроках не было шалостей. Если кто-нибудь начинал безобразничать, то он не кричал, не наказывал, а только удивленно смотрел; шалуну становилось совестно, и он утихомиривался.

Генерал Падлов, старый учитель русского языка, которого я застал только при моем поступлении в гимназию. Падлов отличался исключительно некрасивым лицом, и когда его, еще молодого, должны были произвести в офицеры из юнкеров, Николай I, увидев его, сказал: «Он испортит мне своим лицом состав офицеров, – и, подумав, продолжал: – Произвести его в офицеры и сейчас же назначить преподавателем в Первый московский корпус, пусть учит детей». И вот с молодых лет до самой смерти Падлов учил детей русской грамоте.

Падлов отличался исключительно некрасивым лицом, и когда его, еще молодого, должны были произвести в офицеры из юнкеров, Николай I, увидев его, сказал: «Он испортит мне своим лицом состав офицеров, – и, подумав, продолжал: – Произвести его в офицеры и сейчас же назначить преподавателем в Первый московский корпус, пусть учит детей».

Француз Керков великолепно рисовал и оставлял на кафедре после урока свои рисунки; мы нарочно подкладывали ему бумагу и мягкий карандаш.

Немец Вейцлер всегда называл не знающего урока «Гусина голов» и это стало его прозвищем. При входе в класс дежурный кадет подходил с рапортом и обязан был называть его «Ир экселенц».

Священник Смирнов, сын которого был моим одноклассником, постоянно его преследовал; за незнание урока он драл сына за ухо и ставил на колени перед всем классом, чего никогда не делал с другими учениками. Мы не любили попа и постоянно над ним смеялись. Когда он объяснял фразу «Не заботьтесь о завтрашнем дне, довольно для каждого дня своей заботы и т. д.», то спрашивал нас, как же мы готовим на зиму варенье, соленье и маринованье, не грех ли это? И пояснял, что это не грех, так как зимой мы не можем достать свежих ягод и фруктов. Кто-то из кадет принес из дому «Физику» Гано, где в статье о звуке сказано, что звук имеет свойство усиливаться и что в горах бывает достаточно человеческого голоса, чтобы заставить скатываться мелкие камни. Этим следует объяснить разрушение стен иерихонских при трубном звуке, что приписывается чуду. Конечно, нам было достаточно только прочесть это, и мы полетели с «Физикой» Гано к попу и указали ему «на ересь». Поп был так озлоблен, что сейчас же побежал к директору корпуса, и был издан приказ, который запрещал иметь книгу «Физики» Гано под страхом исключения из корпуса. Я думаю, что у нас не было ни одного кадета, который не смеялся бы над попом и над директором и не стоял на стороне Гано. На исповеди поп допрашивал наши грехи, а затем доносил директору все предосудительное.

Одним из учителей гимнастики и фехтования был А. В. Убранцев; он, совсем бодрым стариком, живет в настоящее время по соседству с нашей дачей.

У нас было еще много учителей и воспитателей, но они были или уж слишком обыкновенными, не стоящими внимания людьми или обладали отрицательными качествами, которые мне и вспоминать-то нет желания.

Здание, в котором помещался наш корпус, было чудесным. Со стороны поля и Анненгофской рощи была расположена парадная наружная лестница, которая через тамбур вела в вестибюль с двумя широкими маршами лестниц во второй этаж. Перила лестниц были украшены медными касками и щитами, всегда начищенными до полного блеска. Швейцар был всегда в красной ливрее и фуражке, а по большим праздникам надевал треуголку и брал в руки булаву с медным шаром сверху. На обширной площадке лестницы во втором этаже было три двери. Дверь налево вела в квартиру директора, дверь направо – в лазарет и католическую церковь с органом, дверь прямо – в две приемные комнаты, из которых одна служила для уроков танцев с артистом Большого театра Литавкиным и для музыкальных занятий. За приемными шла громадная комната с двумя рядами колонн – столовая; в ней не только свободно усаживались за столами между колоннами и окнами все