Примерно в то же время в Нью-Йорк прилетели мои родители и сообщили мне, что разводятся. «Чего вы так долго тянули?» – этот вопрос мы с братом задали им чуть ли не в один голос.

Я знала, на что похожа несовместимая пара, и сама успешно воспроизводила ту же модель. В самолете я познакомилась с красивым специалистом по слияниям и приобретениям с руками как наждачная бумага. У него в холодильнике никогда не водилось ничего, кроме воды. Очевидно, что мы не были влюблены друг в друга. Как-то раз, в момент посткоитальной тоски я спросила его, зачем мы вообще всем этим занимаемся. Он показал рукой на наши обнаженные тела и сказал: «Моложе и красивее никто из нас уже не станет».

Не совсем понятно, как при всем при этом мне еще удавалось работать. Я летала по Латинской Америке, освещала выборы, писала о финансовых кризисах. Вместе с тем меня не покидало состояние любовного томления: я либо пыталась избавиться от надоевшего партнера, либо старалась удержать того, кому надоела я.

Тем временем я незаметно подсела на отношения подобного рода. Каждое новое знакомство могло обернуться как разбитым сердцем, так и приобретением совместного дома. Почти все мои знакомые играли в тот же романтический пинг-понг. Если очередной партнер обладал каким-нибудь ужасным недостатком, например, был жутким ревнивцем, то следующего ты выбираешь по принципу от обратного: чтобы он вообще не понимал, что такое ревность. Но у него оказывался какой-нибудь другой недостаток, и проблема оставалась нерешенной.

Никто никогда не давал мне конкретных советов о том, как выбирать себе партнера. Тетушка говорила мне: «Человек не станет покупать корову, если может получить молоко бесплатно», но эти ее слова меня не трогали. (На тот момент она была замужем уже в третий раз и успела раздать очень много молока.) Мы с матерью не обсуждали моих бойфрендов, но она регулярно присылала мне наряды из своего бутика. Помню, я испытала большое облегчение, когда услышала от кого-то, что у каждого из нас в мире есть примерно три десятка потенциальных «половин». Я повторила эту мысль своему коллеге-холостяку, и он ответил: «Да. И я пытаюсь переспать с ними всеми».

Однажды, размышляя, пора ли мне порвать с ливанским кинематографистом, я спросила совета у индийского журналиста. «Вопрос только в том, – сказал он мне, – веришь ты в этого человека или нет». (Произнесенная с акцентом, эта фраза звучала особенно глубокомысленно.) Иными словами, если бы кинематографист потерял все – работу, положение, деньги, – сохранила бы я веру в него?

Ответ был: нет. Если бы мир отверг его, я бы согласилась с миром. Хотя мужчины, с которыми я встречалась, были старше меня (лет на десять; идеальным я считала возраст в 34 года), ни один из них не обладал той волшебной «взрослостью», к которой я так стремилась.

Затем случилось чудо. Я была в Аргентине, где как раз разразился долговой кризис. Один приятель пригласил меня в бар и познакомил с Саймоном. Саймон был британским журналистом и жил в Париже, а в Буэнос-Айрес прилетел на пару дней, написать статью о футболе.

Через несколько минут Саймон уже излагал мне свою теорию о том, что все люди делятся на три категории: целеустремленные, лодыри и фантазеры. Целеустремленные действительно пашут; лодыри даже не делают вид, что работают; фантазеры мечтают о свершениях, но на самом деле не желают ударить палец о палец. И сразу поставил мне диагноз: по его мнению, я – целеустремленная, но со склонностью к фантазерству.

Прекрасная внешность и очаровательный лондонский акцент не относились к числу его минусов. Зато обнаружился один существенный плюс: он любил писать от руки. (Впоследствии он бурно радовался каждой новой записной книжке в кожаном переплете, которую я дарила ему на день рождения.) Но все же решающим фактором стало то, что к своим тридцати с небольшим он успел придумать оригинальную и, по крайней мере, забавную классификацию человечества. Он был живым аналогом «Руководства для молодежи», тем, кто все раскладывает по полочкам.

Скоро я узнала почему. Его родители были антропологами, и в детстве он успел пожить в шести разных странах. В каждой из них они невольно сравнивали себя с коренным населением. Перед знакомством с его отцом я спросила у Саймона, как мне себя вести. «Все будет отлично, – сказал он, – только не произноси перед ним слово “культура”».

Семья Саймона отличалась от моей. У них в доме хранились тысячи книг, в том числе написанные членами семьи, их друзьями и коллегами. Они обсуждали историю своей семьи на многие поколения назад.

Они знали и мировую историю и часто о ней говорили. Однажды в ответ на мой вопрос отец Саймона удивленно сказал: «Но это же было в третьем веке!» – таким тоном, каким говорят о самоочевидных вещах. Детство Саймона прошло в мире фактов, в нем не существовало тем, закрытых для обсуждения. За семейным ужином все спорили о текущей политике, рассказывали о своей работе и подсмеивались над слабостями многочисленных родственников. Они подробно говорили об особенностях каждого социального слоя, в том числе их собственного.

Часто упоминались плохие новости. Даже если ничего хорошего сказать было нельзя, они все равно говорили. Пока я проводила время в мамином магазине спортивной одежды, Саймон учился называть своими именами события, происходящие в реальном мире.

Полученные в детстве навыки помогли ему стать проницательным. Он умел распознать, что движет тем или иным человеком, проанализировать хорошее и дурное в его мотивации с такой же легкостью, с какой я могла определить бренд его обуви или сумочки его спутницы.

Находиться рядом с Саймоном означало иметь в своем распоряжении «Розеттский камень», позволяющий перевести на понятный язык скрытые мысли любого собеседника. После очередного ужина в гостях я спрашивала его, что имел в виду тот или иной сидевший с нами за столом человек. Он находил ответы на все мои вопросы: почему сосед вел себя так грубо; почему США до сих пор воюют в Ираке. Я хотела знать его мнение обо всем на свете.

Однажды в отеле мы вместе посмотрелись в зеркало. Из окна падал свет. За спиной у нас стоял на столе натюрморт в виде остатков поданной в номер еды. «Мы выглядим так, словно перенеслись в картину Вермеера», – сказал Саймон. Я потратила 15 лет на поиски человека, способного произнести подобное. Пожалуй, это мог бы быть Барни Фрэнк.

У меня отпала необходимость перебирать множество мужчин. На вопрос: «Ты веришь