Тому есть два объяснения. Во-первых, он говорит с британским акцентом, а во-вторых, немного «зажевывает» слова. И то и другое усиливается, когда он находится в обществе своих родных. В то Рождество я не особенно прислушивалась к их беседе, потому что большую часть времени мы провели за игрой в британскую версию Trivial Pursuit, которая требует энциклопедических познаний в таких областях, как валлийские дороги и английский футбол 1970-х.

Разумеется, у меня есть еще одно чудовищное подозрение, объясняющее, почему я плохо их слышала: я глохну. Саймону я ничего не сказала, но, как только мы вернулись в Париж, записалась на прием к отоларингологу. (В отличие от американской «социальной» медицины здешние врачи по большей части имеют частную практику, и я могу записаться к любому из них.)

Врач оказался обаятельным французом за 60. Он внимательно выслушал мои жалобы на проблемы с мужем. (Я посмотрела, как сказать по-французски «бормотать», и выяснила, что это будет marmonner.) Отоларинголог усадил меня в кабинку и выдал мне наушники. Каждый раз, когда раздавался писк, я должна была поднять руку с вытянутым вверх указательным пальцем, как это делают французские школьники в классе, и повторить услышанное слово: jardin, esprit, fréquence.

Я вышла из кабинки, и доктор встретил меня широкой улыбкой.

– Сколько лет вашим ушам? – спросил он.

Мы прошли к его столу, и он показал мне график, на котором было отражено нормальное изменение слуха в течение жизни. Эта линия плавно сходит вниз. В 20 лет у вас, как он выразился, «идеальный слух». В моем возрасте уже труднее улавливать самые низкие и самые высокие звуки.

– Вам не в чем винить вашего мужа, – сказал он. И добавил, что для моего возраста со слухом у меня все прекрасно.

Я испытала облегчение, но немного удивилась. Я всегда считала, что острота слуха у человека не меняется, пока ему не стукнет лет семьдесят-восемьдесят. После этого люди начинают, разговаривая с вами, переходить на крик – или покупают себе слуховой аппарат. Я была готова смириться с тем, что в 40 лет у меня появятся морщины и снизится способность все запоминать, но не рассчитывала, что средний возраст затронет также мои уши.

Я понимала, что это не сулит ничего хорошего для моего брака. Звуки, которые я перестала слышать так же четко, как раньше, – в основном как раз те, из которых состоит речь моего мужа. Судя по всему, физический упадок середины жизни только начинается. Антрополог Ричард Шведер вспоминает, что однажды, играя в сквош, он слегка повредил себе поясницу и не мог распрямиться, и его партнер сказал ему: «Добро пожаловать в средний возраст!»

Моя подруга, которой только что исполнилось 40 лет, сказала мне за обедом, что у нее так называемый птоз верхнего века, которое не полностью открывается. Врач объяснил ей, что причина этого – возраст.

Еще один мой знакомый рассказал, что после 40 стал просыпаться по нескольку раз за ночь, чтобы пойти в туалет, хотя раньше спал до утра как убитый. Его врач сказал, что у него увеличилась предстательная железа, которая давит на мочевой пузырь, и посоветовал ему заниматься спортом, пить томатный сок и принимать некоторые лекарства. Это не помогло, и тогда доктор сказал, что ему придется привыкать к новому режиму сна. (Когда дети современных 40-летних родителей наконец начинают спать всю ночь, никого не будя, они, то есть мы, перестаем спать сами.)

Конечно, большинство сорокалетних – люди здоровые. Многие из нас бегают марафон, играют в теннис и баскетбол. Кое-кто продолжает профессионально заниматься хоккеем, гольфом или бейсболом, участвовать в соревнованиях по плаванию или в балетных спектаклях. Но практически каждый вид спорта дается нам чуть труднее: реакция уже не та, меньше объем легких, хуже развита мускулатура. Врачи в разговоре с нами упоминают артрит. Если раньше мы бегали как газели, к 40 эта способность нас покидает. «Как бы я ни старался, – говорит подтянутый 40-летний мужчина, десятилетиями занимавшийся оздоровительным бегом, – но я больше не могу носиться так же быстро, как раньше».

Зато в том, что касается продолжения рода, у нас все отлично. Раньше врачи приводили печальную статистику, согласно которой женщина, не родившая ребенка до 39 лет, скорее всего, оставалась бездетной. Но, как выяснилось, эти выводы основывались на данных, полученных в XVII–XVIII веках, то есть до появления антибиотиков, ультразвука и современных статистических методов.

С 1990 года число детей, рожденных американками в возрасте 40–44 лет, почти удвоилось. Частично спасибо за это надо сказать технологиям. Моя 49-летняя знакомая родила девочку: при этом и сперма, и яйцеклетка были донорскими. На детской площадке я познакомилась с женщиной, родившей близнецов благодаря использованию замороженной спермы ее умершего несколько лет назад мужа.

Разумеется, вынашивать ребенка, если тебе за 40, труднее. Есть и другие сложности. 42-летняя мать новорожденного младенца говорила мне, что надевает очки, подстригая малышу ногти. К тому времени, когда ребенок научится ходить, может оказаться, что вы из молодой матери в единый миг превратились в «мадам».

К тому же начинают накапливаться мелкие физические изменения. У меня слегка пожелтели передние зубы, и ни один дантист ничего не смог с этим поделать. Раньше я носила очки только на улице; теперь они нужны мне, чтобы перемещаться по квартире. Я впала в панику, когда у меня на нёбе появилось затвердение размером с булавочную головку. Рентгенолог объяснил мне, что это совершенно безвредное образование, что-то вроде выступа кости: вполне нормальное явление для людей «моего возраста».

– А когда оно исчезнет? – спросила я.

– Не исчезнет, – ответил он. – Скорее всего, такое же появится у вас и на другой стороне нёба.

Значит, в мыслях я снова отстала от своего хронологического возраста. Когда отоларинголог показал мне тот самый график, я сказала, что надеялась, что меня не коснутся все эти низкие пики. Я хотела быть исключением.

– Я знаю, что в душе вы по-прежнему ощущаете себя двадцатилетней.

– Нет, я чувствую себя на тридцать семь.

– Мне шестьдесят девять, – улыбнулся он, – но я чувствую себя на двадцать.

– Двадцать? Я не хотела бы быть двадцатилетней, – сказала я, а про себя задумалась: сколько раз он был женат?

– Но вы правы. Не на двадцать, а на тридцать. Но вообще-то мне шестьдесят девять, и ничем хорошим это не кончится.

– Даже не верится, что никто никогда не встречал ни одного двухсотпятидесятилетнего человека, – сказала я.

– Я буду первым, – ответил он и добавил: – L’amour n’existe pas.

– L’amour? – не поняла я.

– La mort! – повторил он. – Смерть!

Я