По пути в свою комнату я думала о Философе, создавшем Песчаный дворец. На прошлой неделе я взяла его биографию в Башне мудрости, чтобы отвлечься от серьезного чтения на что-нибудь приятное. Он жил около пятисот лет назад, сразу после того как Темур Разящий оставил кровавый след через полмира. Философ родился в Тинбуке, столице некогда золотого царства Химьяр на юго-западе, и пришел в Аланью, не имея ничего, кроме мечты. Он вообразил огромное здание из обожженной глины и песка, занимавшее самый высокий холм в городе.

И он представил его роскошным: сегодня стены залов украшали инкрустированные драгоценности. Подвесные лампы, заключенные в платину, ковры из ангорского шелка, настолько мягкие, что в них можно смело завернуть младенца, линзы, которые ловили лунный свет так, что все комнаты светились серебром – я могу продолжать и продолжать. Ханжеский аскетизм Тамаза не отравил других Селуков, которые потворством своим прихотям затмевали его простоту. Мой возлюбленный Кярс был худшим среди них.

– Дорогу султанше Мириме! – выкрикнул евнух.

Я стояла в сторонке, склонив голову, и надеялась, что сестра шаха меня не заметит. К несчастью, на ужин я надела потрясающее сине-золотое платье, напоминавшее солнечные лучи на глади реки. Эта женщина обожала наряды. И еще больше она любила показать свое превосходство над нами, наложницами.

Как и следовало ожидать, Мирима остановилась передо мной, оглядела мое платье и погладила парчу тыльной стороной унизанной кольцами руки.

– Откуда это? – высокомерно поинтересовалась она.

Я подняла голову:

– Подарок его превосходительства Великого визиря Баркама, султанша.

Она приоткрыла рот, будто ее вот-вот стошнит.

– Он нарочно покупает на размер меньше. Ходячий скандал, а не человек.

Это правда, и по иронии судьбы Баркам – один из немногих мужчин, чьи слова я могла выносить. Что-то в его неприкрытой извращенности звучало искренне.

Я молчала в надежде, что Мирима уйдет. Но ее взгляд продолжал жечь меня, словно полуденное солнце.

– Чем ты занимаешься целый день, Зедра?

О боги, только не открытый вопрос. Из уст этой женщины это наживка. Черная краска на ее волосах прекрасно скрывала седину, а мыло и кремы, которыми она мазалась, маскировали морщины и оспины. Прекрасная маска, убавлявшая ей десять лет. Но моя лучше.

– Сегодня я ходила в город с Сирой, моей лучшей подругой, – сказала я, надеясь избежать ловушки. Мирима любила Сиру. Все люди в возрасте, похоже, ее любили. – Мы хотели выяснить, как горожане относятся к осаде.

Я выбрала самый лучший вариант ответа, но предполагала, что она почует ложь.

– И что же горожане говорят об осаде?

Как ядовито она произнесла слово «горожане». Презрение ослепило ее, и она не заметила обман. Хорошо.

– Как и здесь, во дворце, мнения разделились. Некоторые считают положение серьезным, другие пустяком.

Это и так все знают. Лучше давать очевидные ответы, убеждая всех в моей тупости.

– Глупцы. Все будет так, как мы захотим. Если бы хотели покончить с осадой, то сделали бы это сегодня. Очевидно, есть какая-то выгода в том, чтобы держать силгизских дикарей под боком.

Клянусь Лат, она так уверенно использовала это «мы». Черта, которую я даже уважала до некоторой степени.

– Согласна. – Я оглядела ее плотное одеяние с цветочным узором. Как закончить этот мучительный разговор? – По правде говоря, мне было так страшно. Когда я смотрела с балкона на юрты и всадников, заполняющие горизонт, мне хотелось, чтобы Кярс был рядом и обнял меня.

Во взгляде Миримы мелькнуло сочувствие, когда она положила руку мне на плечо.

– Дорогая, ты словно нераспустившийся цветок, не знающий капризов ветра. – Достойный стих, пусть и совершенно неверный. Еще один повод для уважения. – Такая юная. Такая хрупкая. Но тебе нечего бояться. Мой брат – величайший правитель из ныне живущих. – Она подняла вверх кулак: – Непоколебимый, несокрушимый. Каган из Пустоши – лишь муха на заднице слона.

Я хихикнула. Не ожидала от нее таких слов.

– Вы правы, дорогая султанша. Благодарю, что успокоили меня. Надеюсь, годы сделают меня храбрее.

Наконец она ушла. Если быть честной, разговор оказался не так ужасен, как я ожидала. Но все же лучше их не затягивать. Мирима более наблюдательна, чем ее брат, и боюсь, однажды она увидит меня насквозь.

Вернувшись в свою комнату, я забрала сына у кормилицы и прижала к себе. Внутри растеклось приятное тепло, словно я стала едина с миром.

– Он отлично кушает, – сказала кормилица, темнокожая женщина из Химьяра. Я улыбнулась и поблагодарила ее.

Селук заерзал, и на меня нахлынули эмоции. Да, так назвал его шах. Очевидно, Селук Рассветный явился к нему во сне в ту ночь, когда родился мой сын. Не помню деталей, но там была какая-то чепуха про солнце, птиц и рыб. Кярсу тоже нравилось имя. А я не могла представить менее подходящего человека, в честь которого можно было назвать моего сына, но не имела права голоса.

– Ты можешь идти, – сказала я кормилице.

Я поцеловала голову сына и вдохнула его свежий, живительный запах. Он засмеялся. Я положила его в колыбель и смотрела, восхищаясь его красотой. Но красоту младенца в глазах матери нельзя описать. Это как фанаа, как единство с самим богом.

В голове эхом отдавались слова, некогда сказанные дядей и свекром. «Не воспитывай детей так, как родители воспитывали тебя. Они родились для другого времени». Ничто не могло быть более верным в отношении нас с сыном. Я должна воспитать его для этого времени, этого места и этой цели.

Я двинулась к балкону, откуда открывался обширный вид на Кандбаджар, его древние кварталы, двойные стены и юрты за ними. В ночи царила тишина – ни ветерка, ни щебета птиц.

Как приятно просто смотреть на мир и ни о чем не думать. Не напрягать ум для достижения цели, к которой стремишься. Недоступная мне радость, поскольку слишком многое еще нужно сделать. И осталась одна лишь я, чтобы сделать это – нести на своих плечах истину, выживание любимых богиней Лат Потомков и, в конечном счете, судьбу человечества. Весь мир держится на одной старой женщине.

– Отец Хисти, – взмолилась я, – благослови дочь своей силой, своей праведностью, своей победой.

Я вытерла слезу со щеки. Держать мир на плечах было больно. Носить в себе боль потерянных, мертвых, уничтоженных. Все это лишь сделало меня бесчувственной. Но именно эти безмолвные моменты я не могла выдерживать, я предпочла бы заполнить их чем угодно: банальной поэзией, дешевыми сплетнями, прогулками по саду наслаждений.

Или, лучше всего, своей главной целью.

Я часто