— Перестань ныть, Митрофан. Почти все фронтовики у нас инвалиды. Вон Жмуров Петр с одной ногой стадо пасет. А Григорьев, а дядя Андрей Королев, а Бычков? Изленился ты, изоврался.

Давно уже Телятниковы никуда не ходят: ни в кино, ни на спектакли, ни к соседям. Только в мае, в День Победы, пришел Митрофан Гаврилович в клуб, где под музыку чествовали колхозных фронтовиков, выдавали им премии. Как чужой стоял он в сторонке, а потом дрогнувшим голосом спросил председателя:

— А что же мне-то, кроме грамоты, денег не дают? Я ведь тоже…

— Знаю, Митрофан Гаврилович, что вы инвалид войны, знаю, — сказал председатель. — Но насчет денежных премий решило правление, а не я. Ты же, извини, не колхозник. Грамота от военкомата тебе полагается, мы выдали, а насчет денег народ постановил… Извини!

Может быть, это было жестоко в такой день, но все эти фронтовики, инвалиды, помеченные орденами и осколками, трактористы, ездовые, хлеборобы, многим из которых уже под семьдесят, молча и долго смотрели на Телятникова и ничего не сказали. Потом снова заиграла музыка, кто-то запел «Землянка наша в три наката». Митрофан тихо побрел по улице, и эта музыка, знакомая, волнующая песня давили его к земле, рвали сердце. Никогда в жизни он не чувствовал себя так одиноко. Никогда в жизни…

И вот мы снова встретились с Митрофаном Телятниковым. Он меня тоже узнал: еще бы, заметка о нем была в газете, я ее и писал. Он прифрантился, сбрил бороду, помолодел вроде.

Выслушав его, Ведерников спросил:

— Ну, блудный сын, значит, тянет родная-то нива? Или на наш заработок позарился? Сейчас изменились времена. А еще не то будет! Читал, какие средства на деревню отпустить занаряжено? Дух захватывает! С умом бы только ими распорядиться, сторицей государству вернуть.

— Читал… Если по правде, это меня и подтолкнуло, навечно решил в свою деревню. Я ведь все умею, ты не сумлевайся. Печи кладу и каменщиком могу. Ну, и, сам знаешь, по хлебному делу рабатывал, в пекарне тестомесом был…

— Один я, товарищ Телятников, решать не буду. Есть правление, за ним и будет последнее слово: принять тебя в колхоз или нет. А заявление оставь. Сообщим тебе в Токолово…

Телятников мотнул головой и вышел. Мы долго молчали.

— Примете? — спросил я.

— Из-за гуманности надо принять, думаю. Работать он будет, вижу, что осознал. Вот посмотришь, как беглецы потянутся в деревню. Потянутся, я верю… Не говоря уж об истинных хлеборобах. Ты погляди, деревня-то какой становится: телевизоры, плиты газовые, дома каменные строятся, магазины какие, комплексы животноводческие…

Анюте Белоглазовой двадцать три года. Но посмотришь на нее, беленькую, хрупкую, в платьице с короткими рукавами, и подумаешь: школьница, ну, самое большее — в десятый класс перешла. Маленькая Анюта, но авторитетная, депутат райсовета, на собрании, когда надо, так отчитает, что виновник готов сквозь землю провалиться.

На последнем совещании культработников Ольга Ивановна, похвалив Гусевскую библиотеку, так отозвалась о Белоглазовой:

— В библиотеке у Анюты Белоглазовой всегда горит огонек! И душа у нее горит, и людей греет, свет им ясный несет. Побольше бы таких огоньков в нашем районе.

Родом Анюта из Смоленска. Она окончила культпросвет-школу и сама попросилась в рубиловские лесные края…

Сначала она ехала поездом. Потом, впервые в жизни, села в самолет и полетела, уткнув нос в круглое оконце. Внизу медленно проплывали тронутые осенней позолотой леса, свинцовой лентой извивалась река Илимка, длинными рушниками лежали на лугах разостланные льны, а горизонт курился туманом. Анюте казалось, что «Антон» парит в воздухе недвижимо, как ястреб, и только земля уходит назад. Она не успела нарадоваться новому ощущению, как самолетик мягко плюхнулся на мшистый дерн и покатился к избушке, именуемой Рубиловским аэропортом.

Отделом культуры заведовал тогда Роман Евсеевич Кикоть, а Анюта, робея, назвала его Коготь.

— Кикоть! — громко сказал заведующий. Он был когда-то капельмейстером и потому перед пенсией (имеет отношение к культуре) попал на эту должность.

— Понятно, товарищ Коготь, — опять перепутала Анюта и окончательно растерялась.

Послали ее в Гусево, в библиотеку. Приехала она туда под вечер. Возчик отвел Анюту к бабушке Авдотье Курмышевой, у дома которой стояла высокая рябина, увешанная багровыми гроздьями. Авдотья приняла у Анюты чемоданы, засуетилась, затараторила обрадованно, словно встречала родную:

— Раздевайся, доченька, пинжак вот сюда вешай, к теплу. Как раз к самовару поспела, как раз… У меня ведь все уполномоченные останавливаются.

— Я, бабушка, не уполномоченная, я насовсем приехала, в библиотеке буду работать.

— Насовсем? Дай-то бог, прижилась бы, а то две библиотекарши от нас убежали, скучно, мол, молодежи мало. Одни старики да старухи. А сколько тебе годков-то?

— Восемнадцать.

— Молоденькая совсем и такая славная, писаная красавица.

— Ну что вы, бабушка, — смутилась Анюта. — Самая обыкновенная я, да еще коротышка.

Анюта, умывшись, отказалась от чаю и побежала в библиотеку, которая находилась в пустующей деревенской избе. Сторожиха дала ей ключ, и Анюта вошла в комнату, заваленную книгами. На столе лежали старые пыльные газеты, на полу растекалась лужа, пахло сыростью и чувствовалось, что здесь давно не бывали люди. Анюта зажгла лампу и принялась наводить порядок.

На третий день в библиотеке стало уютно. Она подписала акт о приеме книг, повесила на двери распорядок работы, разложила литературу по разделам. Села и стала прислушиваться к шуму на улице, все ждала посетителей, волнуясь, как на экзамене. Но почему-то никто не шел. На четвертый день она просидела в библиотеке на два часа дольше, и опять никто не пожаловал на огонек. «А как же я выполню заповедь: книгу в каждый колхозный дом? — подумала она, вспоминая лекции преподавателей и наказ товарища Кикотя. — Как же это я выполню?»

На крыльце наконец раздался топот ног, дверь распахнулась, и на пороге показался парень в замасленной спецовке.

— Пожалуйста, проходите! — обрадовалась Анюта. — Какие книги вас интересуют?

— Книги? — Парень, уставившись на Анюту, сначала нахмурился, потом усмехнулся: — Книги в другой раз, а сейчас дай мне стакан. Огонек у тебя увидел… Машина у нас, понимаешь, застряла у моста, погреемся малость литрухой на троих…

— Что вы сказали? Литрухой? Какой литрухой?

— Глупая ты, что ли? — Парень замялся. — Ну, водки, значит, выпьем.

— У меня библиотека, и здесь книги спрашивают, а не стаканы, — отрезала Анюта, вытолкала парня за крыльцо, щелкнула замком и побежала домой.

Накрапывал дождь. Гудел ветер, срывая последние листья с берез. Противно чавкала грязь под ногами и было так темно, что не разберешь, где земля, а где небо.

Бабушка Авдотья, разомлевшая, грузная, сидела перед пузатым самоваром и пила