Но Анюта не особенно торопится. Она так и эдак поворачивается перед зеркалом, примеряя яркую Аллину косынку, слегка пудрится, улыбается и идет к выходу.

В Притыкине было когда-то, еще до войны, восемнадцать домов. Ольга Ивановна хорошо это помнит, потому что учительница зачем-то заставляла ребят пересчитывать дома и спрашивала об этом на уроке.

В школу всей детской гурьбой ходили они в Засимов, в такую же небольшую деревеньку, но стоящую на сносной проезжей дороге. От Притыкина же до Засимовского большака петляли между перелесками выбитые тележными колесами две глубокие, постоянно заполненные дождевой водой колеи да тянулись по сторонам этой убогой дороги вытоптанные коровьими копытами тропки. Путь пересекали еще два оврага, заросшие крапивой, кустами волчьей ягоды, малиной и черемухой. Мать будила девчонок в семь часов, завертывала им в сумки по лепешке, испеченной на сковороде, и они шли от своего крайнего дома по деревне, скликая других ребят. Около двух часов тратили они на четыре километра, и учительница уже с указкой и с классным журналом в руке смотрела на стенные часы и укоризненно качала белой головой:

— Ох, эти мне притыкинские, всегда вы опаздываете!

После уроков Оля отставала от сестер и подруг и шла медленно, собирая по пути кленовые листья, рассматривала красивые мухоморы, провожала взглядом улетающих в теплые страны журавлей. Сзади нее плелся Жучок, помесь овчарки с дворнягой, которого Оля подобрала весной, раненного, в канаве и выходила. Когда она прощально махала журавлям рукой, Жучок тыкался в ее голые ноги влажной мордой, поскуливал и лаял.

— Ты что же это, Жучина, а? — Оля обнимала собаку за лохматую шею. — Может, зверя чуешь. Может, есть хочешь? А ну, побежали домой! Догоняй меня, Жучина, догоняй!

Притыкино открывалось с Каменного бугра, видны были все избы с палисадниками и огородами, задымленные приземистые бани у речки, кузница, окруженная ветлами, пожарный сарай с бочкой воды, крытый соломой скотный двор. Деревня впритык примыкала к буераку, за которым начинался густой сосновый лес. Отец говорил, что потому и деревню назвали так — Притыкино.

С бугра Оля видела, как отец заводит в станок лошадь, собираясь ее ковать. Она со всех ног бежала к нему, висла на его сильной шее и усаживалась на теплые, только что ошинованные колеса. Блаженно закрыв глаза, растягивался возле нее Жучок. Ворот рубахи у отца был расстегнут, на груди виднелись колечки черных волос. Длинными щипцами он доставал из горна малиновую болванку и бил по ней молотком, бросал болванку в шайку с черной от окалины водой. Потом снимал с крюка чайник, долго пил, нарочно проливая брызги себе на грудь. Брызгал и на Жучка, и тот нехотя поднимался, вилял хвостом, а отец смеялся:

— Ну и лентяя ты, Ольгушка, из собаки сделала.

— Неправда, папа, он зверя чует!

— Парфеныч, ты слышишь, что дочь моя говорит? — обращался отец к молотобойцу, вынимавшему из ящика подковы. — Зверя Жучок чует!

Потом кузнецы приступали к ковке. Отец похлопывал мерина по бокам, брал ногу лошади, привязывал ее к колодке, зачищал копыто и прикладывал горячую подкову. От копыта шел дымок, пахло паленым, а он, не обращая внимания, забивал в отверстие плоские короткие гвозди.

— Ну, атаман, хочешь прокатиться? — спрашивал он Олю и подсаживал дочь на покатую спину мерина. — Сдашь коня во двор и беги домой! Скажи маме, я сейчас обедать приду!

Натягивая узду, Оля ехала через всю деревню, сердчишко ее так и прыгало от радости…

Притыкинский колхоз дважды объединялся, входил в «Искру», в «Коминтерн», потом взял его под свое широкое богатое крылышко вместе с «Искрой» и «Коминтерном» умный, расчетливый Столбунов, влил в «Чистые пруды». Затерянное за болотами и лесами Притыкино тем не менее хирело, дома заколачивались или перевозились в «Чистые пруды», в Елховку, на станцию.

Но чуриловская изба еще стояла, и березки, посаженные отцом в день свадьбы, так разрослись, что укрывали своими развесистыми кронами все подворье. И мать Ольги Ивановны продолжала жить в своем осевшем на все углы доме, вместо коровы держала козу, с десяток кур, поросенка, садила на грядках разную зелень, работала в бригаде. Ольга Ивановна, еще будучи в комсомоле, часто приезжала к матери, уговаривала ее перебраться в Рубилово. Угощая дочь блинами, солеными рыжиками, моченой брусникой и сладковатым густым козьим молоком, она отнекивалась:

— Уж тут я и умру, Олюшка… Грех родину покидать… Родные могилки тут, отец твой здесь железо ковал… И дух у нас вольный, грибов, ягоды вдоволь.

— Да у вас тут ни света, ни радио.

— А пошто мне радио-то, дочка?

— Нет, мама, так нельзя, тебе уже шестьдесят…

Она бы и не переехала никуда, если бы дом чуриловский не сгорел от молнии. Расстилала она с бабами лен, глянула, а Притыкино полыхает…

Все это вспомнила Ольга Ивановна после телефонного звонка Столбунова. Было воскресенье, немножко разнепогодилось, поля и дороги отсырели, и она собиралась было заняться стиркой. И вдруг знакомый рокочущий басок в трубке:

— Ольга Ивановна, считаю своим долгом пригласить вас!

— Куда это еще?

— Так Притыкино же мы ликвидируем сегодня, разверзи его прахом! Разве вам не передавали?

— Не передавали. Вы же на осень намечали?

— А чего ждать? Два стандартных дома раньше срока строители сдали, сегодня воскресенье, комбайны, считай, часов до пяти в поле не сунешь, валки влажные, вот и нечего, как говорится, тянуть резину, куй железо, пока горячо!

— Да, не ожидала я сегодня.

— Вы же из Притыкина, дорогая Ольга Ивановна, вот я и счел своим долгом…

— Ладно, еду!

Через час Чурилова была в «Чистых прудах». Столбунов показал ей квартиры, куда въедут оставшиеся в Притыкине четыре семьи. Квартиры были просторные, с большими окнами, с застекленными верандами, с водяным отоплением, на кухнях уже стояли баллоны с газом и блестящие плитки с четырьмя горелками. Недалеко от домов располагались сараи, покрытые шифером: это для коров, для прочей живности.

— Ну как? — сияя, спрашивал Столбунов.

— Чудесно! Не хуже, чем в городе…

— Вот видите? А ваши эти чалдоны еще упираются! Макара Щукина еле уговорил. У нас сейчас восемь деревень осталось, а десять лет назад было шестнадцать. За пятилетку планируем всего три селения оставить. Мне вот сейчас трубы дают для водопровода, так неужели я их потащу в Ступино, к черту на кулички, где каждую весну полой водой мост смывает! Колхознику надо городские условия быта создавать, тогда ко мне не только Телятников заявление принесет, а многие другие прочие. Да что это я