— Я подумала, что мою принцессу надо выручать из лап мрачного дракона.

— Твоя истина, храбрый рыцарь.

— Он просто байроновский герой, — Ага мурлычет мечтательно, оглядывается на так и застывшего Марека и меня в бок требовательно пихает. — Где ты его откопала, Кветка?

— В редакции, отбила у Любоша специально для тебя.

— Тю-ю-ю… — она тянет разочаровано и губы надувает. — Так вы здесь по работе?

— По ней самой, — я хмыкаю и на байроновского героя жалуюсь. — И он считает, что я сплю с Любошем и что с интервью не справлюсь, поскольку моё место в редакции получено…

— … через постель, — Ага заканчивает за меня, смотрит иронично, — так все считают, смирись. Но мой байроновский герой в своей злости мил. Честный милый мальчик… Отдашь мне его на вечер?

— Не на сегодняшний, — я качаю головой и кулак для убедительности показываю.

А Ага клацает зубами.

— Когда работаешь, ты скучная, Кветка, — она печально вздыхает, — и вообще… я надеялась, что ты пришла развеяться наконец и стряхнуть пыль…

Последние слова Ага выговаривает нарочито.

Копирует.

— Обсуждают?

— Обсуждают, — она соглашается охотно, рассматривает окружающих через хрусталь, — и пани Катаржина тебя ищет.

— Не сомневаюсь, — теперь вздыхаю я.

Поскольку находиться совсем не хочется, но, зная «ястребиный коготь, соколиный глаз», я найдусь. Пани Богдалова весьма целеустремлённая… особа.

— Может ещё повезет, — Ага тянет с сомнением.

Пани Катаржину Богдалову она тоже знает с детства. И разносы от неё мы получали еще с того же детства вместе, выслушивали нотации и точно знали, что поминать лишний раз не стоит ни чёрта, ни пани Богдалову.

Появится.

Поэтому тему Ага меняет поспешно:

— Как твой романтический трагический герой?

— Ага! — я хмурюсь.

Ибо вопрос о Диме.

И её любовь загонять всех под архетипы и амплуа злит.

Он не романтический герой.

И не трагический.

— Прекрати…

— Что? Ты вот, правда, у нас хичкоковская блондинка.

— А ты у нас резонёр[1]?

— Он самый, — Ага тонко улыбается, салютует бокалом и за спину мне смотрит, чтобы весело оповестить. — Тебя нашли…

Говорит, а зычный голос пани Катаржины её заглушает:

— Кветослава!

Я оборачиваюсь, сдерживаю тоскливый стон, цепляю улыбку, чтобы посмотреть, как пёстрая толпа, подобно морю перед Моисеем, расступается.

Разбегается в ужасе и страхе.

А пани Богдалова с хищной улыбкой плывет бордовым фрегатом прямо на меня, изучает рентгеновским взглядом.

— Пани Катаржина…

— У тебя на голове воронье гнездо, деточка. Оттенок помады тебе совсем не идет, да и в целом ты выглядишь бледной поганкой, платье явно не твоего цвета, — пани Катаржина говорит в своей излюбленной и привычной бесцеремонной манере.

Без приветствий и приличий, которые в разговорах считает излишними.

Особенно со мной.

— Я, пожалуй, пойду составлю компанию Мареку, — Ага бормочет едва слышно, кидает сочувственный взгляд.

Ускользает поспешно.

— Но я рада тебя видеть здесь, — пани Богдалова снисходительно улыбается, — остальные выглядят ещё большими безвкусными болванами, чем ты. А своей бестолковой подружке передай, что я ещё с ней поговорю.

Потом.

Сейчас же она поговорит со мной.

О том, о чём на светских раутах по этикету не принято:

— …тебе же сегодня прощается, поскольку я понимаю всё твое потрясение после случившегося: сначала отец, потом такое несчастье с моей дорогой Властой, — пани Катаржина качает головой, отчего завитые кольцами и выкрашенные чёрным волосы подрагивают, спадают на испещренное морщинами круглое лицо, и белой полной рукой от глаз отводятся, — как она?

— Хорошо, — я удерживаю улыбку.

Оправдываю беспокойство Любоша.

Потому что сбежать хочется.

Не отвечать на неуместные и неудобные вопросы, не видеть жалости в выцветших голубых глазах, не слушать сочувствующие речи.

Я ведь не просила ни жалости, ни сочувствия.

— Я бы хотела к ней съездить, — старинная приятельница пани Власты за локоть ухватывает цепко, не сбежать, — но Власта стала настоящим затворником. До нее невозможно дозвониться. Право слово, я сорвусь в Карловы Вары без предупреждения и визит вежливости нанесу совсем невежливо…

— Пани Катаржина… — я все же встреваю, вставляю слова, и улыбка натягивается до крайности, становится ощутимо звенящей, — па… бабушка сейчас не в Карловых Варах.

Не нужно ездить.

Пани Власта рада не будет.

Не в её характере показывать слабость, а она… слаба.

Уязвима и беспомощна.

Как я под острым взглядом её почти подруги, если можно хоть кого-то посметь назвать подругой пани Власты.

Друзья тоже не в её характере.

— И где же она?

— Бабушка в санатории.

Клинике, но… подобной информации мне пани Власта не простит.

— Врач посоветовал для восстановления. Там отвратительная связь… — досочинять, закругляя тему, я не успеваю.

Нас прерывают.

Вышколенный официант приносит записку для пани Катаржины, указывает на кого-то в толпе, сопровождает, после того как она выражает недовольство из-за прерванного разговора и уверяет меня, что скоро вернется.

Пока же удаляется.

А я перевожу дыхание, наслаждаюсь одиночеством в толпе, что длится слишком недолго, заканчивается бокалом шампанского и вкрадчивым голосом за моей спиной, что произносит на английском и с заметным акцентом:

— Мне показалось, что вас надо спасти.

— Вам… — я начинаю, поворачиваюсь и соврать, глядя в проницательно-насмешливые глаза, не получается, — не показалось.

— Тогда я рад, — незнакомец улыбается, представляется, приподнимая свой бокал и становясь знакомцем. — Алехандро де Сорха-и-Веласко.

— Вы…

Я прищуриваюсь, оглядываю его более внимательно, пытаюсь отыскать фамильные черты рода де Сорха-и-Веласко, сходство с доном Диего, портреты которого выучила почти наизусть.

Нахожу.

Крючковатый нос.

Миндалевидный разрез глаз.

И сами глаза необычно чёрные, демонические.

— Внук, — он отвечает, не давая договорить, — личность совсем не публичная и не примечательная, поэтому не пытайтесь меня вспомнить. На полосах глянца и жёлтой прессы я не мелькаю. Вы ведь журналистка, да?

Алехандро интересуется буднично, не меняя размеренной слегка насмешливой интонации.

— Поразительная проницательность или развитая агентурная сеть? — я отвечаю той же насмешкой, вскидываю вопросительно брови.

— Почти, — он усмехается, обводит бокалом зал, — вы выглядите как человек, что пришёл работать, а не развлекаться.

— Я стараюсь.

— И как вам эпатажная коллекция моего старика? — теперь прищуривается он, спрашивает с интересом.

Настоящим.

Потому что коллекция действительно получилась эпатажной, необычной, от самого названия, что было на русском.

«Семь огней».

Семь камней и семь гарнитуров из них.

Два из которых выполнены из полудрагоценных камней, что до этого ни разу за всю историю не использовались Домом.

Только драгоценные.

Только лучшие.

И всегда самые большие, самые чистые, самые дорогие, самые совершенные. Иного высшая лига ювелирного искусства никогда не признавала.

— Она… удивительная, — я скольжу взглядом по витрине с рубинами, что ближе всех.

А они полыхают алым.

Кровавым.

И, может от этого,