Ночной звонок вызвал в сердце старого Сырокваши раскаяние.

«Вот ты лежишь и спишь, — говорил он себе, — а в это время где-то бодрствует человек, который думает о тебе, желает тебе добра».

Это раскаяние увеличилось еще больше в пятницу утром, когда в телефонной трубке снова раздался Шурочкин голос:

— Александр Александрович просил напомнить, что сегодня в два пятнадцать он ждет вас у себя.

К часу дня Иван Петрович был готов к свиданию. Он вышел из квартиры с теплым, хорошим чувством к Александру Александровичу, и он бы донес это чувство до кабинета председателя, если бы новый звонок по телефону не возвратил его с лестницы. И вновь, как и в прошлый раз, у аппарата была Шурочка:

— Александр Александрович просит извинить его. Сегодня он вас принять не сможет. В два часа ему надо быть в ВЦСПС.

После этого звонка Ивану Петровичу уже не хотелось больше встречаться с Александром Александровичем. Да и зачем? Он бы не смог теперь быть откровенным с ним, не смог бы рассказать ему ни про свою дочь, ни про своего зятя. А идти с жалобой на председателя завкома тоже не было никакой надобности. После ссоры с Сыроквашей предзавкома быстро отошел, и, хотя дело было хлопотливым, он не поленился, сходил в курортное управление, затем в Центральный комитет союза и переписал Ивану Петровичу путевку из «Чистых ключей» в «Светлану».

В пятницу вечером Сырокваша уехал на юг, а в час ночи в его квартире раздался очередной звонок. И хотя к телефону подошел не Иван Петрович, а его сосед, Шурочка ласково задала свой привычный вопрос:

— Вы хотели встретиться с Александром Александровичем? Он очень рад и ждет вас во вторник.

Сосед Сырокваши был человек молодой, веселый, любопытный. Соседу было интересно узнать, чем могут окончиться все эти телефонные перезвоны, и он не стал отказываться от свидания с председателем. Но нового, по-видимому, ничего не предвиделось. Со вторника свидание было перенесено на пятницу, с пятницы на вторник.

Иван Петрович заканчивал уже на юге курс лечения, он давно помирился с зятем и скоро должен был вернуться назад, а в его квартире по-прежнему дважды в неделю звонит телефон и веселый молодой сосед спрашивает у Шурочки, как у своей старой знакомой:

— Как дела? Что сказал Александр Александрович?

И Шурочка, не чувствуя в вопросе иронии, милым, приветливым голосом отвечает:

Н о ч ь ю: Александр Александрович рад с вами встретиться…

У т р о м: Александр Александрович просил напомнить вам…

Д н е м: Александр Александрович просил извинить его, но сегодня он не сможет встретиться с вами.

Сосед слушает и подсмеивается над незадачливым помощником Александра Александровича, а этому помощнику хочется только одного: чтобы Александр Александрович выглядел в глазах членов профсоюза чутким, отзывчивым человеком.

Бедная Шурочка по молодости лет не учитывает того обстоятельства, что чуткость не профессия, а свойство человеческого сердца, и если такого свойства нет в председательском сердце, то его уже ничем нельзя заменить: ни телефонными звонками, ни ласковыми пожеланиями «доброго утра» от имени этого самого председателя.

1950 г.

Шоколадный набор

Федор Максимович Кириллов заболел гриппом. И грипп-то был какой-то ненастоящий, бестемпературный. Врач попробовал уложить больного в постель, а тот ни в какую:

— Пройдет и так.

Озноб и в самом деле начал проходить, зато появились новые неприятности. Старший мастер стал хуже видеть. Возьмет в руки чертеж и не может его прочесть. Вместе с терапевтом к Федору Максимовичу стал приходить из поликлиники и врач по глазным болезням. Врачи были заботливы, внимательны, а болезнь тем не менее прогрессировала. И вот вскоре наступила трагическая развязка. Федор Максимович просыпается как-то, а вокруг густой мрак.

«Неужели все еще ночь?» — подумал больной.

— Маша-а, Ма-а-ша!!

Федор Максимович слышал, как жена вбежала в комнату, он знал, что она стоит уже рядом, и не видел ее.

— А ну зажги свет, — робко сказал он, еще надеясь на что-то.

И хотя на дворе стоял яркий весенний день, Маша включила электрическую лампу. Не надеясь на электричество, она открыла окно и подвела мужа к самому солнцу, но мрак не рассеивался.

Федора Максимовича отправили в больницу. Он провел там неделю, вторую, а вокруг по-прежнему темным-темно. Ни синего неба, ни пурпурного заката. Розовое, голубое, зеленое — все скрылось, исчезло. Это было так страшно, что сильный, крепкий пятидесятипятилетний мужчина как-то сразу сдал, опустил руки, перестал сопротивляться болезни. К нему обращается врач, а он не отвечает, молчит. Его приглашают в процедурную, а он отказывается идти:

— Зачем? Все равно зря.

Когда больной оказывается во власти полнейшей апатии, ждать успеха в лечении трудно. Поэтому врачу больницы пришлось заниматься не столько глазами Федора Максимовича, сколько его душевным состоянием.

«Эх, если бы как-нибудь раззадорить старика, разбудить в нем интерес к жизни!» — думала врач Виктория Викторовна.

И тут на помощь врачу пришла Каля Сазонова, маленькая девушка из второго пролета. Вообще токари не забывали Федора Максимовича и нет-нет да и навещали его в больнице. Придут, принесут папирос, фруктов. Шепотом поздороваются, шепотом попрощаются.

— Неудобно. У человека такое горе.

И только одна Каля не признавала шепота. Она разговаривала с Федором Максимовичем как со зрячим, глаза которого случайно и ненадолго оказались не в порядке. Поправит Каля больному подушку, вытащит из сумочки книжку и начинает читать вслух. Читает Тургенева, Пришвина, Паустовского. Про лес, поле, речку. Она читает, а у больного в глазах слезы. Ведь всей этой красоты он больше никогда не увидит. Каля так бередила своим чтением сердце больного, что он готов был порой выставить вон из палаты эту девчонку. Но как выставишь ее — она гость. И потом, бередит она сердце не со злобы, а по неразумению.

По неразумению ли? Кто ее разберет. Девчонка.

А эта девчонка читала с душой, с чувством. Федору Максимовичу слышались в ее чтении и шелест листьев и пение лесных птиц. И что б вы думали? Девушка разбудила у старика волю к жизни. Захотелось ему снова побывать в лесу, в поле, захотелось на завод, в цех, почувствовать себя вновь в боевом строю. И впервые за время болезни улыбнулся Федор Максимович. С этой улыбки и начался, по-видимому, перелом в ходе болезни. И вот наступил наконец день, когда в черном, прокопченном стекле, за которым жил последний месяц Федор Максимович, блеснул первый луч света. Пусть луч был еще слабым, неверным, это не мешало больному чувствовать себя самым счастливым человеком в мире.

А