ради исправления своих и людских ошибок. Будучи не в силах поверить в это и довериться им, он отказывается пройти последнее, смертельное испытание и посвящение, и ускользает от ответственности «геройства», как это свойственно всем людям скользящим в творчестве Михайличенко и Несиса. Вместо него на это решается другой человек, а Аркадий, как и читатель, остается в неведении, оказалось ли посвящение успешным и были ли его друзья, такие же люди скользящие, как и он сам, в самом деле ангелами.

Этот роман особым образом обнажает средневековый геном жанра: поведать «народным» (а в данном случае еще и «профанным» русским) языком эпос о рыцарственном подвиге реализации героем его заветного желания – будь то завет с богом или сатаной, с любовью или совестью, с другом или самим собой. Такое саморазоблачение романного жанра представляется особенно рискованным сегодня, в дни великой сексуальной контрреволюции, которая в любом проявлении желания или реализации самости и идентичности видит насилие. Роман же Михайличенко и Несиса напоминает нам о том, что любой завет, начиная с Авраамова, есть прежде всего договор о взаимовыгодном вложении желаний и его краткосрочных и долгосрочных последствиях, в том числе семейно-династических и, главное, этических. Но, что еще важнее, он напоминает и о том, что любое желание есть завет, устанавливающий символическую связь между разделенными частями целого, прошлым и будущим, идеей и материей, призванием и жизнью. Желание связывает и обязывает, когда оно отражено, как в зеркале реальности, в желании другого. Именно жест желания, будучи остановлен внезапным осознанием самого себя, служит, в соответствии с теорией Ганса, первичным знаком человеческой культуры, языка и этики. Желание, скованное заветом как жестом нереализованного насилия, как обещанием будущего, то есть скованное цепью времени и повествования, и есть главный герой романа Михайличенко и Несиса.

Романы иерусалимского цикла Михайличенко и Несиса – это летопись непрерывного духовного спуска и подъема по лестнице Иакова (иногда, как в «Talithakumi», почти буквально), установленной в беспокойной душе русского израильтянина – путешественника и бродяги, мечтателя и авантюриста, идеалиста и мистификатора. Именно эти черты позволяют ему обживать культурное пространство Израиля, чувствуя себя не мигрантом и даже не репатриантом, а героем приключенческого романа, похожего на те, что заполняли книжные полки его детства, от «Трех мушкетеров» и «Одиссеи капитана Блада» до «Двенадцати стульев» и «Мастера и Маргариты». Так вовлекается он в исторический экстрим, в балансировку на тонкой грани между игрой и реальностью, иронией и пафосом, которая одинаково знакома «книжным детям, не знавшим битв», и мистикам. Он-то и есть подлинный алхимик наших дней, новый Калиостро, Гэндальф и Коровьев в одном лице. Эта игра предельно исторична и предельно опасна тем, что обыгрываемые в ней желания и открываемые ею в старых мифах новые возможности воплощаются в жизнь. Герои Михайличенко и Несиса, словно сталкеры, пробираются сквозь сетевые джунгли знаков и символов, коими заросла зона поражения иерусалимского синдрома, обнаруживая сеть в основании реальности.

Напряжение исторического экстрима достигает своего апогея, когда герои оказываются на грани, а некоторые и за гранью убийства или самоубийства – будь то нереализованные теракты в «Иерусалимском дворянине» и «ЗЫ» или саморазрушительное заигрывание с никому не подвластными мифическими силами, когда подвиг героя подменяется жертвой субститута, как в «И/е_рус. олим» и «Thalitakumi». Переходящая из романа в роман отсрочка насилия, уход героя со сцены нарциссической виктимности служит психологическим и философским ответом авторов на главный, как мне представляется, беспокоящий их вопрос: как избежать безумия повторяющихся исторических ошибок, вызванных миражами ложных «измов». Сон разума рождает чудовищ, однако чудовища, являющиеся героям Михайличенко и Несиса, – обезьяны, сфинксы, ангелы и демоны – это скорее мудрые наставники человека, окончательно потерявшего голову среди морока так и не рухнувших, вопреки обещаниям постмодернизма, нарративов и идеологий. Так иерусалимский цикл превращается в эпическую энциклопедию абсурдных суеверий, коими одержимо сегодняшнее общество – от иллюзий и мифов, связанных с израильско-арабским соглашением в Осло, до эксцессов политкорректности. Герой «Thalitakumi» выносит нелестный приговор обществу, а точнее интеллектуальному сообществу: «Руль у недоучек-журналистов – гарантия прогрессирующего безумия мира. И все мы, к сожалению, находимся в контексте происходящего безумия. Насколько, благодаря технарям, мир за последние десятилетия стал удобнее и интереснее. И насколько за это же время, усилиями гуманитариев, он стал абсурднее, фальшивее и подлее» [Михайличенко, Несис 2018].

«Thalitakumi» следует после «ЗЫ», то есть постскриптума, как воскрешение после конца. Авторы, таким образом, не собираются завершать иерусалимский цикл, и «Thalitakumi, или Завет меж осколками бутылки» символически преодолевает постписьмо, заключая новый завет с автохтонными иерусалимскими чудовищами, которые, в отличие от «недоучек-журналистов», обладают взыскуемым знанием, всей полнотой памяти, как галутной, так и израильской, всей глубиной Учения. Так, заглавие романа отсылает одновременно и к евангельскому чуду, и к иудейскому завету Авраама, и к реальному месту в сердце столицы современного Израиля, и к литературной традиции пьяного откровения в духе Венедикта Ерофеева. В то же время языковая стилистика смешения стеба, блатной фени, русско-израильского арго и молодежного жаргона сегодняшней России сближает этот роман скорее с литературой битников и с ивритской литературой «другой волны», в частности с популярными рассказами Этгара Керета.

В этом романе присутствуют все ключевые особенности философско-художественного метода Михайличенко и Несиса: герой на распутье, застигнутый врасплох духовным и личностным кризисом; чудесная встреча с магическим помощником, открывающая врата вглубь лабиринта желаний, отражений и метаморфоз; круг искателей приключений, насмерть соединенных дружбой-враждой, а также секретным планом, причем каждый своим, не чуждых ни крайней сентиментальности, ни крайнего цинизма в отношениях друг с другом; исторический экстрим, принимающий форму детективного сюжета или готического хоррора, когда герои отправляются в подземелья коллективной и индивидуальной памяти на поиски смысла своих ошибок, разочарований и побед. И наконец, характерная для всех романов цикла кода – открыто-закрытый финал: в сюжете ставится весьма определенная точка, однако в идейном плане она есть не что иное, как сингулярность, то есть предельно сжатое облако возможностей, вне пространства и времени, источник нового большого взрыва. И причиной этого взрыва возможностей может стать и наверняка станет то, что было причиной всех предыдущих взрывов, а именно завет.

В удивительный завет, являющийся пружиной сюжета, оказываются вовлечены люди разных поколений и разных культурных кругов: шестидесятники и миллениалы, евреи и русские, израильтяне и иностранцы, диссиденты и бизнесмены, репатрианты всех волн от 1970-х до 2010-х годов. Пестрая галерея образов существенно отличает этот роман от предыдущих, где за основу бралась более узкая культурная формация, например бывшие одноклассники в «И/е_рус. олим». Разнообразие культурных типажей вместе с разнообразием языковых стилизаций свидетельствует о переходе от центростремительного к