И тогда Багиров – в своей обычной «сталинке», чуть осунувшийся, но улыбчивый, – чуть поднял руки и сказал по-азербайджански:

– Отр…

Это значит – «садитесь».

И зал, словно бы протянувшись к нему влюбленными глазами, выполнил его просьбу.

Первый день процесса был проигран прокурором; Багиров безучастно слушал слова обвинительного заключения, кому-то из сидевших в зале дружески кивал, кого-то, чуть хмурясь, старался вспомнить; все происходившее, казалось, не имело к нему никакого отношения.

Лишь на второй день, когда стали вызывать свидетелей обвинения – в основном женщин, подвергшихся пыткам и насилиям, чтобы сломать их мужей, ветеранов ленинской партии, – когда эти несчастные, сломанные, давно уже потерявшие себя, глухо рассказывали о том ужасе, что им пришлось пережить, настроение сломалось, в зале начались истерики.

Багиров скукожился, хрустел пальцами, кусал губы; в последнем слове, когда увидел, что в глазах тех, кто еще три дня назад продолжал боготворить его, загорелась ненависть, прошептал:

– Меня не расстреливать надо, – а четвертовать…

В камере, накануне расстрела, сказал прокурору:

– Самое страшное заключается в том, что я совершенно не помнил тех эпизодов, что рассказывали несчастные… Я забыл, понимаете? Как забывают дело, выполненное после получения приказа, который, как известно, обсуждению не подлежит… Поверьте, я не помню ни одну из этих женщин, ни одну… Нет мне прощенья, какое счастье, что ухожу из жизни, спасибо вам.

…Меркулова расстреляли в один день с Берия; интеллектуал, он вместе со своим соавтором (тоже покойным) написал в июле сорок первого года пьесу «Инженер Сергеев»; поставили в филиале Малого, гнали день и ночь; «товарищ Всеволод Рокк» – таков был его псевдоним – приезжал на репетиции вымотанный до крайности: надо было «закрывать» дело командармов Алксниса, Мерецкова, дважды Героя Советского Союза Смушкевича, Рычагова, Штерна; здесь, в театре, отдыхал, расслаблялся, получал «зарядку» творчеством замечательных мастеров русской сцены: героем его пьесы был беспартийный патриот, старый русский интеллигент, начавший борьбу против нацистов, актерам понравился образ, работали самозабвенно.

Мягкий и тактичный, Меркулов советы давал ненавязчиво, интересовался, какие реплики неудобны актерам, здесь же, в зале, вносил поправки золотым пером тяжелого «монблана».

После возвращения в кабинет чувствовал себя помолодевшим: с арестованными, которые пытались отрицать вину, работалось легче; вид пыток он не переносил; когда начинали работу специалисты, уходил из камеры; легче всего ему давалась эмоциональная часть, заключительная, когда изувеченного человека надо было приободрить, вдохнуть в него веру, доказать, что признание вины – долг коммуниста, патриота Родины, ведущей борьбу с кровавым агрессором…

Евгения Думбадзе – когда он эмигрировал, поняв, что такое Берия, – убили по приказу давнего «друга и брата» в Париже; а ведь сидели за одной партой в Бакинском «Техникуме» – так тогда называли Высшую школу механики и конструкций, – вместе читали Маркса и Ленина; запрещенную литературу приносил Всеволод Меркулов: «Надо учиться владеть толпой; теория даст нам силу, чтобы повести за собою сирых и слабых, нуждающихся в Мессии…»

Лаврентий Берия, присланный на учебу в Баку сухумским меценатом Еркомишвили, держал запрещенную литературу в своей комнате – хватало на то, чтобы жить отдельно, благодетель помогал щедро. Один из старших друзей Берия, безымянный и незаметный, постоянно засиживался за полночь, читая Ленина, Маркса, Иордания, Троцкого, – дядя Авель Енукидзе, подвижник Революции, давал Берия самые интересные брошюры на грузинском языке.

Старший товарищ Берия был сотрудником охранки; используя эту дружбу, жандармы знали все, что происходит в «Техникуме».

Порою «товарищ» подбрасывал юноше деньги: «Лаврентий, запомни – революция против пуританства; ее спутники – поэзия и любовь; потом отдашь червонец, не думай об этом, пустяки, станешь архитектором – озолотишься…»

После Февральской революции, не став сдавать выпускные экзамены, видимо, опасаясь, что разоблачение «старшего товарища» (дурак не поймет, что дружил с осведомителем) может ударить и по нему, Берия сообщает друзьям, что добровольно уходит в армию: вести «пропаганду среди солдат». Он доехал до Ясс, но вернулся в Баку вскоре после победы Октября, когда меньшевики в Грузии провозгласили Республику, а во главе ее стал приятель Сталина – Чхеидзе.

– Я должен внедриться в их партию, – сказал Берия Серго Орджоникидзе, прибывшему тогда в Баку. – Я знаю, как бороться с врагами изнутри.

И он получил санкцию на вступление в меньшевистскую партию – чем больше версий и слухов, тем затаеннее правда…

…В Тбилиси он расчетливо подставился – намеренно засветил себя, выдавая за агитатора, – и был посажен в тюрьму как большевик.

Это снимало с него все подозрения, которые могли возникнуть в Баку, если бы кто-то всерьез занялся материалами охранки; не занялись; это дело профессуры, ученых, а их тогда отринули; впрочем, те и сами отнюдь не стремились сотрудничать с Лениным, Троцким, Каменевым, Зиновьевым и Луначарским.

За его освобождение боролись – «юноша рискует жизнью»; был депортирован из Грузии, в Баку встретили как героя.

Именно в то время к нему примкнули новые друзья – Гоглидзе, братья Кобуловы, Деканозов. С ними он прошел жизнь, с ними его вели на расстрел, который наблюдал Конев: маршал получил эту привилегию потому, что именно в кабинете Берия был убит его учитель – Блюхер.

Когда в Баку вступили англичане, Меркулова, Багирова и Гоглидзе посадили – были достаточно активны в своей революционной позиции; перестукивались в камерах Баиловской тюрьмы, искали, где «лидер», Лаврентий.

А Лаврентий спокойно пришел в «Техникум» и приступил к сдаче экзаменов на звание «архитектора» – оккупанты его не тронули, потому что списки на аресты составляли бывшие офицеры охраны…

Перед тем как в Баку вошла Красная Армия во главе с Кировым и Орджоникидзе, архивы спалили; в тот же день Берия сформировал первое Бюро комсомола Азербайджана: Багиров, Думбадзе, старший Кобулов и Деканозов.

(Именно Деканозов был послом Сталина в Берлине; имел встречи с фюрером, Розенбергом, Герингом, Риббентропом и Гессом; всячески крепил «дружество» между «двумя великими народами и идеологиями»; был первым, кто сообщил Гессу, что на партконференции ВКП(б) из состава ЦК выведены Жемчужина и Литвинов – «мы сближаемся и в национальном вопросе; дайте время, у нас не будет принципиальных разногласий».

Когда его вели на расстрел, плакал и терял сознание, молил о пощаде.

Генерал Павел Мешик, которого казнили вместе с ним, плюнул себе под ноги:

– Говно, не позорься!

И – запел «Интернационал». Не все враги – тряпки, умереть достойное – нелегкая штука.)

…Как только Советская власть пришла в Грузию, туда срочно прибыл Сталин; отправился в депо, к рабочим, которые, он был убежден, поддержат его; обратился по-русски; рабочие закричали:

– Говори на нашем языке, ты ж грузин!

– Я говорю на языке русской революции! – отрезал Сталин.

Дружеского собеседования не получилось; Сталин был раздосадован; ночью шестого июля двадцать первого года в ЦК был организован банкет; Буду Мдивани, как герой борьбы против