и начала наводить порядок. Когда я вчера вернулся на час-другой, все было в порядке, сравнительно чисто, только надо мыть полы да вставлять стекла… — но когда вставят — не знает никто. Кругом все вылетело! — Гг. англо-американцы; метя якобы в заводы, а кругом меня их довольно, били по мирным зданиям. Бомба упала в католическую церковь на площади Порт де Сен-Клу… Знаешь, я нисколько не огорошен, ни следа волнения, ни оторопи, ни дрожи, ни-чего. Уехал только потому, что не могу спать без окон, — еще, слава Богу, отличная погода! Главное, чем — в отношении себя — удручен, — перерыв в работе. Я хочу писать. Потому и уехал, забрал и машинку. Буду пока продолжать здесь. Здесь — ти-ши-на! Удобно мне, отличная комната, на солнце, мой подсолнух — под крышу! — «Дядя-Ваня». Две ночи отлично спал, как давно не спал. И мог километры тащить багаж, — не меньше 25–30 кило. Здесь яблочное царство. У меня на полу — яблоки, и впереди, и на деревьях, и даже когда выйдешь из примитивной уборной, висят-краснеют — чудесные! Конечно, я буду сыт, но многого не найду здесь, — но — неважно. Сейчас Юля достала мне молока, по моей карточке, — хоть я и не прописан здесь у молочного торговца. Если потянет в Париж, я могу пока поселиться у Юли, где когда-то жили с Олей, несколько лет, приехав в Париж, — это возле Инвалидов. Все зависит, когда застеклят. Юля хочет снять большую квартиру, ищет. Тогда устроюсь у ней, но мне надо или одна большая комната, или две небольших. Я за свою квартиру плачу 9 тыс. И это только потому, старая цена, что запрещено пока набавлять. Меня тревожит другое — наше. Но здесь нет ни радио, ни в-радио, ни — «одна дама слышала» и проч. Здесь небо, цветы, яблоки, груши, собирается снова цвести малина. Перед окном, в железной сквозной беседке, завитой розами, готовят в печурке, на кострике, ужин. Переезд до Парижа берет, с ходьбой, полтора часа, и дешевый, 10 фр. Завтра поеду в Париж, получить по переводу и забрать кое-что. Квартал меня не пугает, хоть он я облюбованный «бомбистами», но ведь не может же быть «удачи» сряду… это все равно, что выиграть два раза сряду по миллиону, — попасть еще раз под бомбы. Хотя ныне и законы «теории вероятностей» шатаются, слишком много не-вероятностей! И «теория» часто в разладе с практикой.

Я давно не получал от тебя — с 20-го авг.!290 Напиши о здоровье!! Последнее мое письмо было — от 23 авг. и еще, 26, наскоро, простая открытка291, что написал 2-й рассказ. Теперь уже — и третий написан. М. б. послезавтра начну «Серебряный сундучок». Надо завершать дело всей жизни. Будущее — темно.

Голубка моя, твои письма запакованы, и я сдам их в более верное место291а. На днях составлю — снова! — завещание. Надо. Это только разумно. Так шатко ныне в жизни. Везет русским писателям. Так или иначе, бомбами затронуты: Ремизов, года три тому, Зайцев292 — в прошлом году, Брешко-Брешковский293 — погиб, и меня — «вышибло»-таки из гнезда. Жаль уезжать, если придется. Столько связано с ним… — здесь ты нашла меня, я тебя. Родная, детка милая… была бы ты, ты здорова. А я… — «пора, мой друг, пора…»294 Господь с тобой. Так и не свидимся..? Но тогда… — нет, все так, как надо. Но где логика вот в этом? В 7 утра молодая женщина родила первенького… а в 10 — их не было в живых, — вот, где тут логика и смысл?! Целую твои глаза. Милая, обнимаю! Твой Ванюша

[На полях: ] Отличная погода! Утро было — блеск солнца, росы, зелени и неба.

Напиши, миленькая, писала ли ты мне в последних числах августа: боюсь, не погибло ли письмо? Наше (№ 100) почтовое отделение разрушено, письмо могло пропасть. Последнее твое было от 21.VIII295.

57

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

9. IX.43

Господи, — какая милость Его над тобой, дорогой мой Ваня! Ванюшечка!

Сию секунду твое письмо от 5-го сент. Нет, как же ты можешь писать «пора, мой друг, пора!» — Ведь это твое спасение доказывает как раз обратное: ты остался, ты _н_у_ж_е_н, ты _д_о_р_о_г! Как горячо надо поблагодарить Бога за это! Ужасны эти налеты. Я страдаю невыразимо от этих зверств войны. Боже, Боже, что иной раз видишь и слышишь!.. Нет, не выразить словами. При каждом извещении: «столько-то сбито, убито, потоплено», — встают в уме и сердце картины. Господи, все ведь люди и всё люди, все, что живет и дышит. Я физически страдаю иной раз. И как же теперь с _т_о_б_о_й? Неужели ты покинешь гнездышко? Мне жаль его. Я у тебя ведь уже «гостила» там, на Boileau 91. И сколько раз! Помнишь, ты писал мне, как я твоя гостья? Да, давно. Теперь все так преходяще. Я понимаю твое спокойствие. Это всегда перед _б_о_л_ь_ш_и_м так: проходит трепыханье, барахтанье нервов. Какое счастье, что ты был в постели, — сиди ты за столом — Бог знает, что бы случилось.

Поживи пока на даче, отдохнешь, — это тебе указуется м. б. тоже. Тебя ведь давно звали, а ты брыкался. Мне жаль всего: и почты твоей, где отсылал мне, — куда приносили мое тебе, и каштанов, и лимончика.

А та визави твоя, — помнишь, — «Мадонна»? Неужели и ее нет? Ты пишешь о горбунье, я ее не знаю… Да, вот ответ на то, кто «на склоне» и кто нет. Ты это мое письмо м. б. и не получил (оно было в последних числах августа296), я там писала о том, как все неверно, неизвестно, что вот знаменитый дядюшка Bredius (рембрандщик, — его знаток и собиратель, большой магнат, — ты наверное слыхал, — живет князьком в Monaco, много помогает эмигрантам нашим) — ему 89 лет, собирался все «на покой», а вот пишет через Красный Крест о кончине своего молодого родственника, погибшего от налетов в Лондоне, — застрял в Англии. И вот новорожденного нет, матери его нет, а сколько иных больных, и м. б. безнадежных, переживут. Много можно об этом… А толку что?! —

И странно: у меня в ночь на 3-ье тоска была и я плакала. Этого давным-давно не бывало. Утром встала с камнем на сердце, глаза резало как песком. В 1/2 10-го пошла на огород пощипать зелени и бобов и в 10 была дома, все с той же тоской. Я сжалась вся под ней, ожидая чего-то, т. к. тоска моя всегда почти