чтобы не показаться ослабевшим, но это человек свой… перед которым не надо было прикидываться!» И некий великий князь, информировавший Гучкова, и сам Гучков проявили себя плохими психологами. Гучкову мешало понять переживания момента и увидеть нечто обычное, человеческое в этих переживаниях личное враждебное отношение к отрекшемуся монарху.

Поражает в допросе Гучкова утверждение, что ему совершенно неизвестна была обстановка, предшествовавшая акту отречения 2-го. Не только неизвестна была в момент самих переговоров, но и тогда, когда Гучков давал свои показания в Чр. Сл. Комиссии. «Мне казалось, – говорил там Гучков, – из разговоров, которые я имел потом с Рузским, что даже самые крайние решения, которые принимались и потом отменялись, не шли дальше обновления состава правительственной власти». Гучков категорически заявлял, что Рузский не знал (?!) о дневной телеграмме с отречением. «Когда вы предложили акт отречения, вам Государь не сказал, что у него есть уж свой, уже заготовленный акт?» – задал Гучкову вопрос председатель комиссии. «Нет», – ответил Гучков. Если бы в обстановке 2 марта Гучков ничего не заметил, это можно было бы объяснить и волнением, о котором говорит Шульгин, и утомлением от предшествовавших дней, и, наконец, сосредоточенностью мысли на выполнении возложенной на него ответственной миссии или выработанного им плана226.

Из царского поезда делегаты перешли в вагон главнокомандующего, где Рузский рассказывал, как подготовлялась псковская драма и как последовательно происходили все ее этапы. Позднее все газеты обошел рассказ Шульгина, как происходило отречение, и в этом рассказе, воспроизводившем стенограмму доклада Шульгина во Временном Комитете, была затронута и предварительная стадия отречения, объяснявшая, почему манифест был помечен дневным временем. Тогда это указание прошло почти незамеченным, тем более что в первых публикациях манифест был помечен 12 часами ночи (с прибавкой в объяснении: после приезда депутатов), что и запечатлелось в общественном сознании. Но как могла остаться Гучкову неизвестной предварительная стадия отречения через пять месяцев, совершенно непонятно. Допустим, что Гучкову в то время хотелось, быть может, бессознательно, с одной стороны, остаться инициатором попытки спасения династии и трона, а с другой стороны – акта, который безболезненно завершал в переходное время революционную смуту227. Он при этом совершенно забывал, давая характеристику психологии имп. Николая II, что в часы переговоров с думскими делегатами 2-го в сознании монарха даже не мог встать вопрос о крушении династии, – был личный вопрос, к разрешению которого в отрицательном смысле для себя Николай II после долгих колебаний и возможно мучительных переживаний был достаточно подготовлен… «Сердце царево в руках Божиих», – написал Царь Столыпину еще в 1906 году. И Царь внешне примирился с личной катастрофой для себя. Здесь больше всего сказалась, по-видимому, та мистическая покорность судьбе, в которой некоторые, пытавшиеся разгадать «сфинкса» на престоле, видят «сущность» характера погибшего ужасной смертью Императора. Как свидетельствует запись царского дневника 2 марта, ее автор внутренне не примирился с тем, что произошло. Краткое описание дня он закончил словами: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, трусость и обман228. «Отчаяние проходит», – писал отрекшийся Император жене 4 марта.

Глава шестая. Творимые легенды

I. Колебания царя

В имеющейся исторической литературе в связи с актом отречения 2 марта имп. Николая II создались уже две легенды – одна противоречащая другой.

Виновником происхождения одной явился ген. А.И. Деникин, который в «Очерках русской смуты» сообщил о факте, имевшем якобы место на другой день после отречения. «Поздно ночью, – писал Деникин в книге, вышедшей в 1921 году, – поезд уносил отрекшегося императора в Могилев… Никогда никто не узнает, какие чувства боролись в душе Николая II – отца, монарха и просто человека, – когда в Могилеве, при свидании с Алексеевым, он, глядя на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал: “Я передумал, прошу вас послать эту телеграмму в Петроград”. На листе бумаги отчетливым почерком Государь писал о своем согласии на вступление на престол сына своего Алексея… Алексеев унес телеграмму и… не послал. Было слишком поздно: стране и армии объявили уж два манифеста. Телеграмму эту, “чтобы не смущать умы”, никому не показывал, держа в своем бумажнике, и передал мне в конце мая, оставляя верховное командование. Этот интересный для будущих биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квартирмейстерской части Ставки».

Таким образом, осуществилось как бы предчувствие ген. Болдырева, занесенное им в дневник: «Какая-то непрочность чувствовалась в этом документе, когда я нес его для передачи по аппарату», – дело шло о манифесте с отречением в пользу Михаила.

Как ни маловероятен был подобный факт, сообщение авторитетного мемуариста без критики и анализа воспринималось в позднейших работах, претендовавших на характер исторических исследований, хотя к этому времени уже был опубликован материал, который заставлял по меньшей мере с некоторой осторожностью относиться к факту, переданному в воспоминаниях Деникина. Так воспроизвел это сообщение в 1931 году Троцкий в книге «История русской революции»; за ним повторил в 1934 году и Чернов в «Рождении революционной России».

Желая уяснить себе обстановку, в которой могла родиться легенда о том, что Царь в течение третьего марта (он прибыл в Ставку в 9 ч. веч.) перерешил вопрос, завершенный накануне в 12 час. ночи, я обратился непосредственно к автору воспоминаний, указав ему на мотивы, которые заставляют сомневаться в возможности такого факта. Ген. Деникин ответил формально: «Эпизод с телеграммой имп. Николая II изображен мною совершенно точно со слов покойного ген. Алексеева. I т. “Очерков”, где об этом говорится, вышел при жизни ген. Юзефовича, бывш. ген.-кварт. Ставки, которому я в свое время сдал этот документ». Мог бы разъяснить Базили, который, по поручению ген. Алексеева, выезжал на встречу Царя и вместе с ним прибыл в Могилев. Вот что ответил на мой вопрос Базили: «Сообщаемое Деникиным должно быть основано на недоразумении. Я сам беседовал тогда по этому поводу с Царем, выразил ему всю скорбь, которую вызвало у нас его решение устранить сына… Может быть, Царь высказал Алексееву сожаление, что не внял его совету отречься в пользу Ал. Ник.»229.

Совершенно очевидно, что ни утром, ни днем 3-го Царь не думал перерешать того, что