вместе с бумагой отнес на письменный стол. Когда я, вернувшись, посмотрел на Булгакова, это был уже совсем другой человек. Голос сделался густым и глубоким; суровая властность звучала в нем. Так, должно быть, говорили ветхозаветные пророки.

– Дьявольская страсть охватывала меня и увлекала во тьму, – проговорил он, – но я снова и снова изгонял бесов и припадал к высокому и чистому источнику – Богу и Искусству.

Пальцы его дрожали. Он медленно приподнял руку – каждое движение отзывалось мучительной болью – и, ухватившись за моё плечо, он зашептал с жаром заговорщика:

– Мне наплевать на все эти сделки и деньги, доктор Захаров. Скучно. Тошно, бездарно, бессмысленно! Искусство – вот чем я занимаюсь, ибо не могу иначе да и не умею. Разве дерево не гнется до земли под тяжестью плодов? Разве туча не проливается дождем, не в силах носить его обременительную тяжесть в себе? – Он сверлил меня тяжелым взглядом. – Учись властвовать над собою, доктор Захаров. Если слезы заблестят в глазах твоих – не дай им пролиться… Дороги твоих странствий ведут и вверх, и вниз. Вряд ли ты сразу выберешь верный путь, а посему тропа твоя будет петлять. Но не тревожься, истинная добродетель – жажда жизни – станет твоим проводником. Только в ней ищи спасения…

Казалось, некто властно диктует ему эти чужие, рваные фразы. Наконец слова иссякли; Булгаков умолк и застыл, точно статуя. Руки его больше не дрожали.

Я, врач, ученый, приверженец логики и здравого смысла, был раздавлен всем, что видел и слышал, и более всего – той сверхъестественной силой, которая заставила болезнь отступить.

Не знаю, сколько времени мы просидели в молчании – минуты или часы. Мы – Булгаков и я – вновь соскользнули в ту черную воронку между мирами, где нет ни времени, ни звуков, где тишина оглушает.

Но вот раздался звон церковного колокола. Шесть ударов. Чары рассеялись. Я опять был в знакомой тесной комнатушке. За окном робко летели снежинки, порывы ветра то и дело швыряли их в окно. Огонь в печке почти угас. Я нагнулся к Булгакову поправить соскользнувшее одеяло. Он лежал тихо и покойно. Рука Булгакова по-прежнему покоилась у меня на колене. Сердце мое сжалось при виде умиротворённого лица Мастера…Я положил ему руку на лоб; лицо Булгакова осветилось улыбкой; дыхание ровное, без храпа.

Я подбросил дров в печь-голландку, поворошил их и сел у окна. Так я просидел до самой зари.

На рассвете я услышал поворот ключа в замке и шарканье: это прислуга Настя поплелась в кухню. Я дождался, пока шаги стихнут, подоткнул Булгакову одеяло, собрал свои книги и заметки, сунул их под пальто и, бесшумно открыв и закрыв за собой дверь, на цыпочках выскользнул из квартиры на улицу.

Улица была почти пустынна; только вульгарно раскрашенная девица в забрызганном грязью пальто стояла под аркой в объятиях кавказского вида мужчины и мокрая пегая дворняга трусила по мостовой в сторону Арбата.

Полёт над гнездом кукушки

«Парит и парит в небесах, все шире круги его, сокол,

Не слышит он, как крадется сокольничий;

Весь мир распадается, лишившись основы – центра;

Лишь анархии дана воля повсюду,

Набегает обагренный кровью прилив

И увлекает в пучину чистоту и невинность;

Добро потеряло всю свою силу убеждения,

А зло преисполнилось необузданной мощи».

У. Б. Йитс «Второе пришествие»

Вернувшись в тот же день вечером, я застал Булгакова в миролюбивом настроении, но весьма скверном физическом состоянии. Снег перестал падать; бледные лучи зимнего солнца просачивались сквозь занавеси. В ответ на мое приветствие Булгаков раздраженно отвернулся к стене. Ни намека на ночные события. Так и протекала с той поры наша жизнь. При свете дня Булгаков в лучшем случае не замечал моего присутствия, в худшем – поносил всех врачей и меня в том числе на чем свет стоит. Ночами же мы встречались в нашем тайном, загадочном мире.

Это был мир, где в физической оболочке Булгакова существовало одновременно несколько личностей. Они не то чтобы олицетворяли различные стороны его характера, они были совершенно другими его воплощениями, которые сменяли друг друга без всякого предупреждения.

Это всегда происходило неожиданно: взгляд Булгакова внезапно становился пустым и устремлялся в одну точку, дыхание делалось прерывистым (либо глубоким, либо, напротив, поверхностным и очень частым) – и не более чем через полминуты возникало абсолютно новое существо. В такие мгновения я трепетал и не верил собственным глазам. Сам Булгаков, безусловно, не осознавал перемен.

Я не верю в одержимость дьяволом. Но я убежден, что разум человеческий, обладающий мириадами граней, способен оборачиваться самой причудливой из них. Случай, только что описанный мною, стал лишь первым звеном в длинной цепи последующих событий. Всё, что происходило в последние недели жизни моего пациента, было уму непостижимо и не оставило камня на камне от привычного понимания добра и зла.

Нечто незыблемое в личности каждого человека мы полагаем его сущностью, определяем как его «я» и ассоциируем определенную личность с теми или иными неизменными качествами. Человек может быть, к примеру, Командором, дальтоником, прирожденным шахматистом. Кроме того, я заметил, есть ряд неписаных законов, которым подчиняется человеческий организм; скажем, если, нюхая цветы, какой-нибудь человек чихает – значит, так будет с ним всегда. Недели, проведенные с Булгаковом, полностью перевернули эти мои представления. Я узнал, что некоторые из нас – а может быть, и все, только кто же в этом признается? – подвержены самым драматическим метаморфозам. Например, правша внезапно превращается в левшу, слабый, хлипкий человек становился богатырём.

Появление того, что я назвал для себя «персонажами» Булгакова, всякий раз и завораживало меня, и пугало. Иногда мне даже казалось, что Булгаков, всегда имевший склонность ко всякого рода шуткам, розыгрышам и мистификациям, попросту смеялся надо мной.

«Неужели это правда? – снова и снова спрашивал я себя. – Или он меня разыгрывает?»

Но прошло несколько ночей, и эти «мистификации» сознания стали регулярными; а поскольку происходили они всегда в самый тёмный час ночи и только тогда, когда мы были наедине, я отбросил всякие мысли о притворстве Булгакова.

Самым примечательным и в то же время самым пугающим в его перевоплощениях было не изменение речи или манеры поведения, но иные, неуловимые трансформации, симулировать которые – утверждаю как врач! – совершенно невозможно. Тембр голоса, темп речи, осанка, черты лица, структура кожи, даже сердечный ритм и пульс – все это менялось до неузнаваемости. Во