При въезде на площадь, где из-под мраморной руки незрячими очами вглядывался в облака и ветер солдат Конфедерации, Ластер еще удалей приосанился, стегнул непрошибаемую Квини, осмотрелся вокруг.

— Вон мистера Джейсона машина, — сказал он и тут заметил еще кучку негров. — А ну, покажем им, как люди в экипажах ездиют, а, Бенджи? — сказал он. — Одобряешь? — Оглянулся на Бена. Тот сидел с цветком в кулаке, глядел безмятежно и пусто. Ластер опять стегнул Квини и повернул ее от памятника павшим влево.

На момент Бен замер ошарашенно. Затем взревел. Затем опять, опять; рев креп и рос почти без передышек. В нем звучало мало сказать изумление — ужас в нем был, потрясенье, мука безглазая и безъязыкая, шум и ничего иного.

— Ты что? — ахнул Ластер, оборотясь, блеснув белками на яркий миг. — Тихо! Тихо! — Он волчком крутнулся к лошади, стегнул с размаху. Хлыст переломился, он кинул его прочь (а голос Бена восходил к неимоверному крещендо), перехватил вожжи, нагнулся вперед — и в это время Джейсон, метнувшийся прыжками через площадь, вскочил на подножку шарабана.

Косой отмашкой отшвырнул он Ластера, схватил вожжи, рывком завернул назад Квини и, сложив концы вожжей, захлестал ими по лошадиному крупу. Квини ринулась валящимся галопом — под хриплые раскаты муки Беновой, — и Джейсон повернул шарабан вправо от памятника. Кулаком по голове ударил Ластера.

— Очумел ты, что ли, влево поворачивать, — выговорил; перегнулся назад, ударил Бена, заново сломав у цветка ножку. — Молчать! Молчать! — Осадил Квини, спрыгнул наземь. — Вези его домой сию минуту. И если еще раз сунешься с ним за ворота, я тебя убью!

— Слушаю, сэр, — сказал Ластер. Взял вожжи, хлестнул ими Квини. — Н-но! Н-но же! Бенджи, имей совесть!

Голос Бена гремел и раскатывался. Квини тронула с места, мерный перестук копыт возобновился, и тут же Бен замолк. Ластер оглянулся быстро на него и снова задергал вожжами. Над цветком, сломанно поникшим из руки, взгляд Бена был опять пуст и синь и светел, а фасады и карнизы уже вновь плыли слева направо; столбы и деревья, окна, двери и вывески — все на своих назначенных местах.

Примечания

Фолкнер начал работу над романом, получившим сначала условное название «Сумерки» («Twilight»), в апреле 1928 года. Его замысел, как вспоминал писатель несколько лет спустя, возник из идеи «бессюжетного рассказа» о детях, которых отослали из дома в день похорон бабушки: «Я просто начал писать о том, как брат с сестрой брызгают друг на друга водой в ручье; девочка падает, у нее мокрое платье, в младший брат на берегу начинает плакать, думая, что девочку обидели или она ушиблась. А может быть, он знал, что она выйдет из воды и утешит его, ибо он — ребенок. И когда она действительно вышла на берег в своем мокром платьице, прекратив водяное сражение, вышла и склонилась над ним, вся история, которую в первой части романа рассказывает этот самый младший брат, будто вспыхнула передо мной на листе бумаги… Я понял, что безмятежный блеск ручья должен стать темным, быстрым потоком времени, который унесет ее туда, откуда она уже не сможет вернуться, чтобы утешить его, и что поток должен не просто разлучить, разделить их, но и ввергнуть ее в позор и унижение. И еще я понял, что Бенджи обречен навсегда остаться таким, как в этот момент; что его сознание всегда будет снова и снова возвращаться к этой неистовой, тяжело дышащей, склонившейся над ним и застывшей девочке в мокром платьице, от которой пахнет деревьями… Я понял, что их отослали из дома на луг на время похорон бабушки, чтобы трое братьев Кэдди и негритянские дети смогли увидеть ее испачканные сзади штанишки, когда она забралась на дерево поглядеть на похороны через окно, — увидеть, но тогда еще не понять символическое значение испачканных штанишек, ибо в тот момент их поразила лишь ее смелость, та присущая ей смелость, которая позволит ей потом с честью перенести свой позор, которого не смогут перенести ни Квентин, ни Джейсон: один из них найдет спасение в самоубийстве, а другой — в мстительной злобе, которая заставит его воровать у собственной племянницы, незаконной дочери Кэдди, жалкие деньги, присланные матерью».

Объясняя в одном из поздних интервью, почему рассказчиком первой части романа он избрал идиота Бенджи (образ, восходящий к роману Дж. Конрада «Тайный агент»), Фолкнер сказал, что его привлекла идея абсолютной, «слепой и сосредоточенной на себе невинности ребенка», которой может обладать лишь идиот — «человек, знающий, что происходит, но не понимающий почему». Таким образом, смена рассказчиков в романе может быть уподоблена смене трех типов (и возрастных стадий) сознания: детского, дологического, чувственного (Бенджи); подросткового, расколотого (Квентин) и взрослою, прагматического, обыденного (Джейсон), которым противопоставляется внеположное им, более широкое и объективное сознание автора-наблюдателя, способное увидеть жертвенный стоицизм и наивную религиозность негритянки Дилси. Тип сознания рассказчиков определяет само строение внутренних монологов: «несказанное» слово идиота Бенджи, не понимающего причинно-следственных и временных связей между явлениями, выступает как знак простейших физических ощущении, которые по аналогии вызывают в его памяти образы предшествующих событий; для одержимого мыслью о самоубийстве Квентина слова суть знаки идей, которые по смысловой ассоциации постоянно отбрасывают его в «колодцы прошлого»; в монологе Джейсона слово однозначно, социально окрашено и подчинено внешней реальности.

Авторская датировка первой и третьей частей романа соотнесена с пятницей и субботой страстной недели, а четвертой — с пасхальным воскресеньем. Благодаря этому соотнесению основной христианский миф должен, по замыслу автора, едва просвечивать сквозь текст на всем его протяжении (ср. также отмеченные в комментарии новозаветные реминисценции), пока он не выходит на поверхность в финальных эпизодах романа.

В романе использованы некоторые темы и мотивы более ранних произведений Фолкнера. Так, например, описание внешнего облика Бенджи восходит к портрету идиота в рассказе «Царство божие» (1925), а тема «смерти от воды» (имеющая прямые литературные источники — эпизод «Протей» из романа Дж. Джойса «Улисс» и четвертую главу поэмы Т. — С. Элиота «Бесплодная земля») — к новелле «Каркассонн» (1926).

Герой «Шума и ярости» Квентин Компсоп выступает в качестве персонажа-рассказчика в романе «Авессалом, Авессалом!» и рассказах «Когда наступает ночь» (написанном, видимо, во время работы над «Шумом и яростью») и «Справедливость» (1931).

В октябре 1928 года рукопись «Шума и ярости» поступила в издательство «Харкур и Брейс», которое, не решившись опубликовать роман, передало ее своему бывшему сотруднику Г. Смиту, когда он в начале 1929 года стал совладельцем новой фирмы «Кейп и Смит». 7 октября 1929 года роман вышел в свет тиражом в 1789 экземпляров, которые были