Шрифт:
Закладка:
Тихо вокруг. Ночь. И кроме него, никого. Ни девушки, ни старухи. Ни шороха, ни света. А вот ломота в членах и жжение в глазах было.
Кавалер приподнялся на локте, и это ему непросто далось, позвал:
– Ёган, монах.
Никто не ответил ему. Да и кто бы ответил, все внизу спали в людской, а он не кричал, а шептал:
– Дьяволы! Монах, Ёган!
И снова никто его не услышал. Тогда надумал он встать, ноги с кровати спустил, сел кое-как, посидел, отдышался и решился.
Собрался с силами и встал. А во рту знакомый вкус железа и, на тебе, потекла кровь из носа. Он рукой ее стал вытирать и не устоял, повалился на кровать и после на пол. И встать уже не смог, так и остался на холодном полу без памяти.
* * *
Монах брат Ипполит, хоть и молод был, уже мнил себя знатоком в болезнях и врачеваниях. Он с детства помогал опытному врачу, тоже монаху, в одном тихом монастыре, и действительно многому научился к своим восемнадцати годам. Он прочел большую кучу медицинских книг, легко мог зашить рану или вправить кость, смешать сонное зелье или от болей и знал, как лечить множество разных болезней. А тут он был бессилен, даже не мог поставить диагноз.
Кавалера нашли утром на полу, залитом кровью. Ёган был перепуган до смерти, аж руки тряслись у бедолаги. Чуть не уронил господина, когда с Сычом, Максимилианом и братом Ипполитом укладывали его в постель. Сыч и сам был обескуражен, а мальчишка Максимилиан таращился на кровь вокруг, и видно было, что тоже расстроен. Потом все суетились бестолково. Грели воду, зачем-то рвали простыню на тряпки, бегали за едой – вдруг господин очнется и решит есть. Монах же принес стул, сел у кровати, смотрел и смотрел на кавалера, пытаясь понять, что за хворь с ним приключилась, отчего он не в себе. Трогал за руку и проверял, есть ли в жилах биение, ощупывал разные органы – читал о том, что печень от отравлений распухает. Но у кавалера печень была нормальная. Постоянно прикасался к голове, думая, что жар подскажет ему диагноз, но жара особо и не ощущалось: холера, тиф, чума отпадали. Ипполит опять склонялся к отравлению. Решили промывать господину чрево от яда. Намешали теплой воды с солью, стали вливать ее в Волкова. Тот хоть и находился без сознания, а воду пить не хотел. Намучились. Монах тогда стал пичкать его всеми, что были у него, лекарствами. А что он еще мог делать, когда на него все остальные смотрели с надеждой? С последней надеждой. Оно и понятно, времена-то непростые, кому охота остаться без господина. Никому. Вот и давай, брат Ипполит, выручай людей.
Он и старался, да знать бы, что делать. А он не знал, вот оттого и руки у него тряслись, и все видели это, и еще больше грустили. Особенно Ёган был расстроен. Глаза на мокром месте, мужик еще называется. Спрашивал, то и дело шмыгая носом:
– Неужто помрет? А? Помрет?
– Да заткнись ты уже, корова деревенская, – орал на него Сыч, – и без тебя тошно. Заладил, дурак: помрет, помрет. Дай монаху разобраться.
А Максимилиан вдруг взял тряпку и стал с пола кровь вытирать, хотя и не его это, не благородное вовсе дело. Кони и доспехи — его, а тряпка половая – нет. А он тер и поглядывал на кавалера. Тот словно спит, только рот раскрыл и тяжко дышит.
Может, оттого, что мешали они все, Ипполит их из покоев и погнал, говорил:
– Полдень уже, есть идите.
– Пошли все, – командовал Сыч, – не будем мешать ученому человеку.
Монах же поел только к вечеру, сидел, от постели не отходил, ему даже пришлось принести еды в покои. Ипполит боялся, что как только он отойдет, кавалер в себя придет. А ему очень надобно было спросить, где боль и каковы чувства его. По-другому узнать, что у Волкова за болезнь, он уже и не чаял.
Кавалер только под вечер очнулся, но ничего про самочувствие монаху не сказал, а просил пить, и пил воду жадно. Ипполит погоревал, что лекарств в воду не подмешал никаких. Стал он потом тихо допрашивать господина, что, мол, и как у него да где болит. Но как воды господин выпил, так и снова в беспамятство впал, и монаху осталось только молиться.
Следующим днем пришел распорядитель Вацлав и вежлив не был. Видно, прознал, подлец, про болезнь господина и теперь грубо говорил со слугами его. К нему пошел брат Ипполит, не Ёгана же посылать и не Сыча. А Максимилиан заробел. Требовал Вацлав денег за два дня, немало просил, целых шесть талеров, иначе грозился звать стражу. Ипполит пошел советоваться с остальными, и решили денег дать, но немного, талер всего пока, а там, может, и господин поправится. С талером монах и пошел к Вацлаву, а тот как деньги увидел, стал зол, браниться начал и велел завтра все деньги принести, иначе обещал звать стражу и отвести всех в холодный дом, но талер забрал.
– Чего он лается, – говорил Сыч, – у нас только лошадей на сто талеров, неужто не расплатимся с ним. Да для господина пять талеров – это тьфу…
Хотел всех взбодрить Сыч, но Ёган тут опять стал всхлипывать. И Максимилиан грустен стал, а монах ушел в покои господина, даже не поев.
– Вот чего ты? – злился Сыч на Ёгана.
– Ничего, – бурчал тот. Отворачивался.
– Корова ты, – не унимался Фриц Ламме. – Дать бы тебе разок, дураку.
А Ёган и не отвечал, оттого Сыч еще больше досадовал:
– Вот дурак, а! Не помер еще господин, не помер.
– Не помер, – соглашался Ёган, – именно, что еще! Дышит через раз, губы синие. И монах его хвори не знает. А помрет – так что делать-то будем?
– Дурак ты, вот ты кто. – Сыч аж подпрыгивал со стула. – Сразу видно, деревенщина. Зря экселенц тебя в деревне подобрал. Помрет, помрет! Заладил, слабоумный! Да у него здоровья больше, чему у тебя и меня вместе взятых. Или ты не видел, что не берет его ничего. Сколько ран на твоей памяти у него было, и что? И ничего, здоровый,
