(«Очарован». Я замечаю, что он выбрал именно это слово. Мне оно не кажется до конца верным, но сказать, что оно совсем неверно, тоже нельзя.)

– Возможно, – отвечаю я. – Я не спрашивал. Он был моим другом, – честно говоря, гораздо больше, чем другом, – и этого было достаточно. Мне не нужно было знать почему.

Мы стоим, глядя друг на друга, в молчании, неловком только для него. Ему так хочется задать еще один вопрос, но он не станет. Он подбирается как можно ближе, начинает медленно, возможно, надеясь, что я сам брошусь заканчивать мысль за него:

– Когда ты говоришь «больше, чем другом»…

Я жду.

– Да?

Он оставляет попытку:

– Полагаю, это неважно, но не могу не думать.

Я улыбаюсь ему настолько неопределенно, что он, скорее всего, так и будет думать – по крайней мере, об этом – еще довольно долго. Если бы у него хватило духу спросить, я бы ему сказал. Мое увлечение Джеймсом (вот верное слово, забудем «очарован») превосходило любое понятие гендера. Колборн – обычный Джо, счастливо женатый, отец двоих детей, чем-то похожий на моего отца, – не производит на меня впечатления человека, который может это понять. Наверное, никто не может, пока сам это не переживет, и отрицание причастности станет неубедительно.

Так кем мы были друг другу? За десять лет я не нашел подходящего слова, чтобы нас назвать.

Сцена 1

Как только третьекурсники закончили с «Двумя веронцами», декорацию разобрали с бесцеремонной поспешностью. Через три дня сцену заняла декорация «Лира», и мы впервые вошли в преображенное пространство. Вместо фехтования, стоявшего в расписании, мы один за другим проследовали через кулисы, не чувствуя обычного волнения в ожидании новой декорации. (Александр к тому времени вернулся из больницы. Он замыкал строй – скованный и безжизненный, с запавшими глазами, ходячий труп. Он выглядел настолько сломленным, что я пока не набрался готовности – или, возможно, смелости – с ним поговорить, ни о чем вообще.)

– Ну вот, – сказал Камило, включая рабочий свет. – На этот раз они и правда превзошли себя.

На одно бесценное мгновение я забыл усталость и груз постоянной тревоги, обосновавшийся у меня на плечах. Мы словно вошли в страну из сна.

В виде скотча на полу декорация казалась обманчиво простой: пустая сцена с узким Мостом, тянущимся по центральному проходу, как взлетная полоса. Но сценическое решение захватывало воображение, как наркотик. Огромное зеркало закрывало пол до последнего дюйма, отражая глубокие тени в колосниках. Еще одно зеркало поднималось вдоль стены, где должен был располагаться задник; оно было наклонено, так чтобы в нем тоже отражалась только темнота и пустота – не зал. Мередит первой отважилась выйти на сцену, и я подавил нелепое желание схватить ее за руку и вытащить обратно. Ее близнец стоял вверх ногами, отраженный полом.

– Господи, – сказала она. – Как это сделано?

– Зеркальный плексиглас, – объяснил Камило, – так что оно не треснет, и по нему совершенно не опасно ходить. Костюмеры приклеивают к подошвам нашей обуви специальные накладки, чтобы мы не скользили.

Она кивнула, глядя вниз, в прозрачный вертикальный туннель – куда? Филиппа осторожно шагнула на сцену, к ней. Следом пошел Александр, потом Рен, потом Джеймс. Я ждал в кулисах, полный сомнений.

– Ух ты, – произнесла Рен пораженным голоском. – А как оно выглядит, если дать свет?

– Так давайте покажу, – сказал Камило, поворачиваясь к пульту в суфлерском углу. – Voilà.

Когда зажглись прожектора, Рен ахнула. Это был не горячий, душный желтый свет, к которому мы привыкли, но ослепительно-белый. Мы ослепли, заморгали, пока наши глаза не приспособились. А потом Мередит показала вверх:

– Глядите!

Над нами, между задним зеркалом и занавесом (где обычно были только пустые штанкеты и длинные мотки тросов), висел миллион крошечных оптических проводков, горевших ярким голубым, точно звезды. Зеркало под ногами превратилось в бесконечное ночное небо.

– Иди, – сказал мне Камило. – Слово даю, это безопасно.

Я послушно выдвинулся из кулис и опустил ногу, опасаясь, что она просто пройдет сквозь пол и я рухну. Но зеркало никуда не делось, оно было обманчиво твердым. Я осторожно дошел до середины сцены, где тесной группкой стояли мои однокурсники, глядя кто вверх, кто вниз, приоткрыв от изумления рты.

– Они сделали настоящие созвездия, – сказала Филиппа. – Вон Дракон.

Она ткнула пальцем, и Джеймс проследил за ее взглядом. Я посмотрел на мост, над которым с потолка зала свисала еще одна оптическая гирлянда.

– Глючновато, – тихо сказал Александр.

Наши отражения под нами уходили глубоко в звездную бездну. У меня неприятно заворочался желудок.

– Не спешите, – сказал Камило. – Походите. Привыкните двигаться по трехмерному полу.

Все разошлись, их медленно отнесло от меня, как рябь на поверхности озера. Что-то необъяснимое толкнуло меня за солнечным сплетением – я понял, что мне это напоминает: озеро среди зимы, когда оно еще не успело замерзнуть и в нем отражается необъятное черное небо, как портал в другую вселенную. Я закрыл глаза, чувствуя, что меня укачивает.

Последние несколько недель пронеслись стремительным вихрем, время иногда тянулось невыносимо медленно, а иногда мчалось так быстро, что мы не успевали перевести дух. Мы превратились в маленькую колонию страдающих бессонницей. Не считая занятий и репетиций, Рен редко выходила из комнаты, но чаще всего у нее ночью горел свет. Александр, когда его выписали, каждую неделю на два часа уходил к школьному психологу и медсестре и жил под угрозой исключения, в случае если он хотя бы заступит черту. В Замке за ним постоянно присматривали Колин и Филиппа, он мучился в ломке. Они мучились с ним: наблюдали, тревожились, не спали. Я спал урывками, в неурочное время, всегда очень коротко. Когда я проводил ночи внизу у Мередит, она лежала рядом холодно и тихо, но постоянно клала мне руку на спину или на грудь, пока читала (иногда часами не переворачивая страницу), возможно, просто чтобы удостовериться, что я тут. Если у меня не получалось уснуть в одной комнате, я переползал в другую. Джеймс был товарищем непостоянным. Иногда мы лежали в кроватях друг напротив друга в общей тишине. Иногда он метался и бормотал во сне. Бывали ночи, когда он, думая, что я уже уснул, выскальзывал из постели, брал куртку и ботинки и исчезал в темноте. Я никогда не спрашивал, куда он уходит, из боязни, что он не позовет меня с собой.

Я по-прежнему видел Ричарда почти каждую ночь, чаще всего в подвале. Из-под дверцы шкафчика сочилась кровь, а открыв его, я