– Ты смотришь на нее, как будто она тебе отвратительна, но не думаю, что дело в этом. Думаю, она тебя отвлекает, как любого мужчину, у которого прощупывается пульс. Когда ты на нее смотришь, появляются грязные, сексуальные мысли, ты ничего не можешь с этим поделать и тогда становишься сам себе отвратителен.

Висевшие по бокам руки Джеймса сжались в кулаки. Я видел, как осторожно он дышит – его грудь поднималась и опускалась с равномерностью заводной игрушки.

– А тут у нас мисс Мередит, – промурлыкала Гвендолин. – Ты не боишься ни грязи, ни секса, так в чем дело? Ты привыкла, что все, мимо кого ты проходишь, смотрят на тебя как на богиню, и, думаю, тебя задевает, что Джеймс тебе сопротивляется. Он тут единственный парень, которого ты не можешь получить. Насколько мучительно ты его из-за этого хочешь?

В отличие от Джеймса, Мередит, казалось, не дышала вовсе. Она стояла совершенно неподвижно, чуть разомкнув губы, на обеих ее щеках горели розовые пятна. Я знал этот взгляд – это был тот же безрассудный обжигающий взгляд, каким она посмотрела на меня на лестнице во время вечеринки в честь «Цезаря». Что-то заизвивалось у меня в груди.

– Теперь, – распорядилась Гвендолин, – в кои-то веки я хочу, чтобы вы забыли про зрительный контакт и рассмотрели друг друга, дюйм за дюймом. Давайте. Не спешите.

Они повиновались. Они смотрели друг на друга, вглядывались, давали себе волю, и я следил за их взглядами, видел то, что видели они: очертания подбородка Джеймса, треугольник гладкой кожи, видный в V-образном вырезе его воротника. Тыльную сторону его рук, изящные кости, выверенные, как линии, изваянные Микеланджело. И Мередит: мягкий, розовый, как раковина, рот, изгиб ее горла, уклон плеч. Крошечная отметина, которую мои зубы оставили на основании ее ладони. Каждый нерв моего тела искрился от волнения.

– Теперь посмотрели друг другу в глаза, – сказала Гвендолин. – И сделайте все по-настоящему. Филиппа?

Филиппа взглянула в текст, который держала, и произнесла последнюю реплику Освальда:

– Что не любить он должен, то приятно; / А что любить – противно.

Мередит рывком втянула воздух, как тот, кто начинает просыпаться. Ее ладонь легла на грудь Джеймса, прежде чем он успел шевельнуться, удерживая его на расстоянии вытянутой руки.

Мередит:

Значит, дальше

Вы не пойдете. Дух его так грузен,

Что действия боится. Он обиды

Не чует в том, что требует ответа.

О чем дорогой говорили мы —

Возможно, будет.

Она поиграла с воротником его рубашки, наверное, отвлеклась на тепло его кожи под тканью. Он поднял руку к ее запястью, провел кончиками пальцев по кружеву голубых жилок.

Мередит:

К Корнуоллу вернитесь.

Ускорьте сборы и возглавьте войско.

Я дома передам оружье, прялку

Оставив мужу.

Он смотрел на ее губы, пока она говорила, и она согнула локоть, подзывая его поближе, словно забыла, почему его нужно держать на расстоянии.

Мередит:

Верный мой слуга

Гонцом нам будет. Скоро ожидайте

(Коль за себя решитесь выступать)

Приказа госпожи.

Ее рука поднялась к горловине свитера, и его рука потянулась вместе с ней, зависнув на волосок от ее кожи, пока она искала платок и вытаскивала его.

– Носите это, – сказала она. – Не надо слов, / Склонитесь…

Одним внезапным движением он схватил платок и поцеловал ее так крепко, что чуть не сбил с ног. Она обеими руками вцепилась в его рубашку, словно хотела его задушить, и я услышал, как сбилось его дыхание, едва заметный ответный всхлип. Это было жестко, агрессивно, платок и его изящный соблазн были раздавлены и забыты. Будь у них когти, они бы друг друга порвали. Меня обдало жаром, тошнотой, закружилась голова. Я хотел отвернуться, но не мог – как будто наблюдал за автомобильной аварией. Я так крепко стиснул зубы, что у меня поплыло перед глазами.

Мередит оторвалась от Джеймса, оттолкнула его на шаг. Они стояли в четырех футах друг от друга, не сводя друг с друга глаз, растрепанные и задыхающиеся.

Мередит:

Если б этот поцелуй

Мог говорить, твой дух взлетел бы в небо.

Пойми, прощай.

Джеймс: Я твой до смертной дрожи.

Он повернулся, удалился не в ту сторону и просто вышел из комнаты. Как только он скрылся, Мередит отвернулась от того места, где он стоял, и слова ее прозвучали резко и яростно:

– О, разница мужчины и мужчины! / Тебе служить бы женщина должна; / Дурак мой тело захватил мое.

Прозвенел звонок, как раз вовремя. Я выскочил в коридор, от омерзительного чувства, что на меня все смотрят, у меня горела кожа.

Сцена 10

Я взлетел по лестнице, едва не сбросив студента философского через перила, так стремился убежать подальше от Пятой студии. Уронил книгу, но не стал за ней возвращаться – кто-нибудь поднимет; на обложке написано мое имя. Добравшись до галереи, я распахнул дверь без стука, закрыл ее за собой и прислонился к ней спиной. Под шиной на носу начало собираться желание чихнуть, и какое-то время я не смел дышать, боясь, что будет невыносимо больно.

– Оливер? – Фредерик выглянул из-за доски с тряпкой для мела в руке.

– Да, – сказал я, выдохнув сразу все. – Простите, я просто… хотел побыть в тишине.

– Понимаю. Может быть, присядешь, а я налью чаю?

Я кивнул, так отчаянно стараясь не чихнуть, что в глазах у меня стояли слезы, и прошел через комнату к окну. Снаружи все было безрадостным и серым, озеро тускло, без блеска лежало под тонким льдом. Отсюда, издали и с высоты, оно казалось затуманенным зеркалом, и я представил, как Бог тянется вниз, протереть стекло рукавом.

– Мед? – спросил Фредерик. – Лимон?

– Да, пожалуйста, – сказал я; мысли мои были далеко от языка.

В мозгу у меня переплетались и боролись Джеймс и Мередит. Под волосами и между лопаток выступил пот. Я хотел распахнуть окно, дать холодному порыву зимнего ветра притупить струившуюся по мне лихорадку, заморозить меня насквозь, чтобы ничего не чувствовать.

Фредерик принес мне чашку с блюдцем, и я глотнул чая. Он обжег мне язык и нёбо, я не почувствовал вкуса, даже резкой кислоты лимона. Фредерик смотрел на меня в некотором смущении. Я попытался ему улыбнуться, но вышла скорее гримаса, судя по тому, что он постучал себя