намекающие на более близкие сходства. Вот хоть момент, когда Тартюф, обольщая жену своего благодетеля — Оргона, оправдывает себя тем, что и святые, дескать, не свободны от искушений. Позвольте, дайте вспомнить, как он это излагает? Ах да! «Любовь, влекущая наш дух к красотам вечным, не гасит в нас любви к красотам быстротечным!» Но ведь точно так, чуть ли не теми же словами оправдывался аббат де Понс, домогаясь любви Нино́н де Ланкло́. А аббат Роке́тт, ныне епископ Оттенский? Разве злые языки не поговаривали, что он снискал благосклонность мадемуазель де Гиз, а потом волочился за герцогиней де Лонгви́ль?

— Что делать, — поспешно перебивает аббат, — человек слаб, господь милостив. Не подумайте, однако, что я оправдываю подобное поведение, — сохрани меня бог! Но…

— Успокойтесь, отец мой! — Маркиз опять выдает одну из своих милых лошадиных улыбок. — Благочестие ваше вне подозрений. И потому я мог бы рассказать еще много таких же историй, не боясь совратить вас с пути истинного. Почему бы не вспомнить о красноречивом отце Шарпи́, чьи проповеди пользовались таким успехом в кругу прелестных светских богомолок? Однажды этот дамский баловень познакомился с вдовой королевского аптекаря, вскружил ей голову и, пользуясь своим влиянием на нее, а также изрядными познаниями в юриспруденции, под шумок завладел всем ее имуществом.

— Ваша осведомленность по части происшествий такого рода поистине неисчерпаема, маркиз, — подает голос третий обитатель гостиной — худой, горбоносый старец с громадными благостными глазами и узким недобрым ртом, под которым серебрится маленькая бородка-запятая. — Позволю себе, однако, заметить, что сколько бы прототипов Тартюфа вы здесь ни назвали, каждый из них будет им лишь отчасти. Ибо истинный сочинитель, каковым, к величайшему моему сожалению, является господин Мольер, никогда не списывает с одного лица. Он всегда берет понемногу от многих и создает типизированный портрет. Кроме того, источником вдохновения для поэта могут служить не только живые лица и подлинные происшествия, но и сюжеты, почерпнутые в произведениях словесности…

Жирный священник умиленно воздевает пухлые длани.

— Что до словесности, граф, то кто же во Франции знает ее лучше вас!

Тот отвечает легким кивком.

— Благодарю. Я и в самом деле в состоянии назвать несколько сочинений, которые могут быть причислены к литературным прототипам «Тартюфа». Но…

Длинными, слегка искривленными подагрой пальцами граф берет бокал и делает крохотный глоток, как бы подчеркивая паузой важность того, что поведает дальше. Потом он извлекает из кармана своего черного атласного камзола изящный томик и торжественно потрясает им перед носами собеседников.

— Но главное место следует отвести этой вот книжице!

— «Письма Людовика де Монтальта»?! — Сладкое мурлыканье аббата уступает место полузадушенному кошачьему визгу. — Гнусный, про́клятый церковью янсенистский пасквиль на святые деяния братьев-иезуитов! И вы— вы! — носите его с собой?

— Не будьте столь прямолинейны, отец мой. Чтобы успешно блюсти интересы церкви, следует хорошо знать врагов ее. А господин де Монтальт, вернее, тот, кто под этим именем скрывается, заслуживает изучения особого, ибо это враг на редкость талантливый и тем втройне опасный. По мне, все писатели Пор-Рояля, вместе взятые, мизинца его не стоят. Увы, не надо обманываться: янсенистам сильно повезло. Они обрели мощное перо.

Рассуждения графа прерваны раскатистым ржанием. Кажется, в позолоченную гостиную вот-вот ворвется разгоряченный бе́гом жеребец. Однако это всего лишь смеется маркиз. Ему, видите ли, вспомнилась история, случившаяся несколько лет назад, вскоре после того, как «Письма» обсуждались специальной королевской комиссией. Как и следовало ожидать, почтенные судьи, помимо янсенистской ереси, усмотрели в книге множество оскорблений по адресу папы, короля и других почтенных лиц и постановили предать ее сожжению как в Париже, так и во всех французских провинциях.

— По правде говоря, церемония сожжения у нас устарела, — распространяется маркиз. — Ведь обычай этот возник еще во времена императора Тибе́рия, когда книги были рукописными, а стало быть, почти всегда в единственном числе. Теперь положение изменилось, а сжигают по-прежнему одну книгу, в то время как остальные, — он выразительно постукивает пальцем по корешку «Писем», — как видите, остаются в целости и сохранности. Так вот, расскажу вам, если позволите, забавный случай в Эксе, куда я попал на пути из родного Марселя. Вообразите себе такую картину. Все уже готово для аутодафе́[47]. Трещит костер; в котле над ним бурлит смола, которую следует опрокинуть в огонь, после того как в него полетят клочья изодранной книги. Чиновник судебной палаты, исполняющий в данном случае роль палача, готовится приступить к своим обязанностям. Но где же приговоренная к казни? Где сама книга? Ее нет. Ни один из членов парламента не желает пожертвовать своим экземпляром!

— Поучительная история, — говорит граф, выразительно поглядывая на аббата. — И чем же она закончилась?

— Анекдотом. Кто-то из судей написал название книги на первом попавшемся под руку альманахе, который тут же подвергся наказанию по всем правилам.

— Однако ж это странно, — мурлычет аббат (ему не слишком по душе анекдот маркиза, и он спешит переменить разговор). — Вот вы, граф, соизволили заметить, что Пор-Рояль приобрел в лице автора «Писем» мощное перо. В то же время отношение янсенистов к светскому сочинительству ни для кого не секрет. Они никогда не пойдут на союз с каким-нибудь романистом или драматургом вроде Мольера, скажем. Недаром кто-то из их вожаков писал, что всякий сочинитель романов и театральный поэт есть публичный отравитель верующих душ, а потому его следует рассматривать как преступника, повинного в бесчисленных моральных убийствах. Но если так, значит, автор «Писем» не может быть известным писателем. С другой стороны, бесспорное мастерство его, столь высоко ценимое вашим сиятельством, не дает оснований причислить его к новичкам. В таком случае, кто же он?

— Кто? — Граф раздумчиво покусывает недобрые губы. — Никакие догадки и расследования покуда не приблизили нас к истине. Что нам известно наверняка? Только то, что первое письмо вышло в январе 1656 года. Засим письма посыпались как из рога изобилия. За год с небольшим их набралось восемнадцать. Причем нападки на иезуитов раз от раза становились все яростнее.

— Господа, — не выдерживает маркиз, — мы слишком отдалились от темы нашей беседы. Помнится, вы, граф, высказали мнение, будто «Письма» — главный литературный прототип мольеровского «Тартюфа». Но положение ваше пока не доказано.

— Вы требуете доказательств? — Тонкие губы складываются в ядовитую усмешку. — Иными словами, вам нужны прямые совпадения в тексте. Думаю, при желании их