в том, что он, якобы, положил конец древнему цицероновскому красноречию и «первым свернул с проторенного и прямого пути ораторского искусства» (гл. 19). Но ведь он перешел к этой новой разновидности ораторской речи не из-за скудости своего дарования и невежественности, утверждает Апр, а совершенно сознательно и руководствуясь здравым смыслом. «Ибо он увидел, что вместе с приносимыми временем сдвигами в обстоятельствах и общественных вкусах должны быть изменены… также форма и самое содержание ораторской речи» — продукта своего времени. Эти изменения находятся в согласии с преобладающими и более изысканными вкусами современной аудитории. Если в былые дни у неискушенной публики пользовались успехом пространные и тяжеловесные речи с бесчисленными разделениями, тысячами доводов и доказательств, предписываемых Гермагором и Аполлодором, то теперь для красноречия, уверенно заявляет Апр, «необходимы новые и более тщательно проложенные пути» (novis et exquisitis eloquentiae itineribus opus est — там же). У кого теперь хватит терпения прослушать пять книг «Против Верреса?» Оратор должен привлекать слушателей и судью «красочностью высказываемых суждений или блеском и яркостью описаний» (colore sententiaruin nitore et cultu descriptionum — гл. 20), а не нагонять на них скуку.

Из того, что судьи с удовольствием воспринимают выступления современных ораторов, «овладевших более красивой и изящной речью», вовсе не следует, продолжает Апр, что они стали менее убедительными. «Ведь не сочтешь же ты современные храмы менее прочными, потому что они возводятся не из беспорядочных глыб и кирпича грубой выделки, а сияют мрамором и горят золотом». Слушатели теперь привыкли требовать от судебной речи занимательности и красоты, а учащиеся риторских школ ходят по пятам за ораторами и желают запомнить что-то замечательное и достойное в их речи, «если в остроумном и кратком суждении блеснет какая-нибудь глубокая мысль или то или иное высказывание засверкает своим изысканным и поэтическим облачением» (там же). Этим требованиям, по мнению Апра, вполне удовлетворяют его друзья, Матерн и Секунд, блестяще сочетающие в своей речи глубокое содержание с великолепием слога (gravitati sententiarum nitorem et cultum verborum — гл. 23). И он призывает их прославить свой век «прекраснейшей разновидностью ораторского искусства» (там же).

Апр обращает внимание на то, что и сам Цицерон предпочитал красноречие своего времени и первым стал заботиться об украшении речи, о выборе слов и искусстве их сочетания, хотя и у него были недостатки, особенно в первых речах, не свободных от пороков глубокой древности; «он расплывчат в началах, слишком пространен в изложении, безучастен к концу» (гл. 22). И этим недостаткам подражали те, кто именует себя последователями древних те, кто предпочитает Луцилия Горацию, Лукреция Вергилию, кто с презрением отвергает книги современных риторов и в восторге от речей Кальва (гл. 23).

Апр высказывает сомнение в ценности древних ораторов, называя их дикими, неотёсанными и невежественными (horridi et impoliti et rudes et informes — гл. 18), а речи их бесконечно унылыми и бесцветными (maesti et inculti — гл. 23); он упрекает аттицистов в худосочности и недостатке жизненности: Кальву недоставало, по его мнению, дарования и сил, речи Целия отдают стариной, Цезарь достиг в красноречии меньшего, чем требовал его гений, Азиний, подражавший Пакувию и Акцию, угловат и сух. «А между тем, как и человеческое тело, прекрасна только та речь, в которой не выпирают жилы и не пересчитываются все кости, в которой равномерно текущая и здоровая кровь заполняет собой члены и приливает к мышцам, и ее алый цвет прикрывает сухожилия, сообщая прелесть и им» (гл. 21)[147].

Итак, изменения в ораторском искусстве, наступившие после Цицерона, рассматриваются Тацитом, вместе с Апром, как разумные, целесообразные и прогрессивные, направленные к улучшению и совершенствованию ораторского искусства и отвечающие более прихотливым художественным вкусам современной публики.

Противоположного мнения держится Мессала, убежденный поклонник древности. Его устами под влиянием классицизма Тацит защищает ораторский идеал, выдвинутый Цицероном в трактате «Об ораторе», высоко ценит старое республиканское красноречие и порицает излишние красоты и показной блеск современных судебных деятелей. Цицерона он, безоговорочно, признает самым выдающимся среди римских ораторов, который «опередил в красноречии остальных ораторов своего времени, а Кальв, Азиний, Целий и Брут превосходят и предшественников, и тех, кто жил после них» (гл. 25). И хотя как стилисты они различны: «В Кальве больше сжатости, в Азинии остроумия, в Цезаре — четкости, в Целии — язвительности, в Бруте — основательности, в Цицероне — страстности, полноты и мощи», однако, подчеркивает Мессала, все они отличаются здравостью красноречия (sanitas eloquentiae) и различия их менее значительны, чем это основательное сходство.

Мессала высказывается против эксцессов нового ораторского стиля, безудержного украшательства, чрезмерной манерности; для него предпочтительнее «неистовость Гая Гракха или зрелое спокойствие Луция Красса, чем кудрявость Мецената и бубенчики Галлиона (calamistros… tinnitus); он убежден, что «лучше одеть речь в грубошерстную тогу, чем обрядить ее в кричащее тряпье уличной женщины» (гл. 26). Ему претит вольность в использовании языковых средств современными ораторами, легковесность и скудость мыслей, произвол в построении речи: «Ведь недостойно оратора и, право же, отнюдь не мужское дело облачать речь в одеяние, которым очень многие судебные стряпчие нашего времени пользуются столь широко, что непристойностью слов, легковесностью мыслей и произволом в ее построении воспроизводят песенки лицедеев» (lascivia verborum et levitas sententiarum et licentia compositionis histrionales modos exprimant). Отсюда, заключает Мессала, проистекает утверждение, что будто бы «ораторы наши сладострастно говорят, а лицедеи красноречиво пляшут» (там же). Из ораторов нового стиля, которых он называет rhetores, он находит возможным именовать оратором только Кассия Севера, хотя в его речах больше желчи, чем крови.

Рассуждая о природе красноречия, Мессала принимает его определение Цицероном как искусства убеждения: настоящий оратор лишь тот, «кто может говорить по любому вопросу красиво, изящно и убедительно, сообразно значимости предмета, на пользу современникам и доставляя наслаждение всякому, кто его слушает» (qui de omni questione pulchre et ornate et ad persuadendum apte dicere pro dignitate rerum, ad utilitatem temporum, cutti voluptate audientium possit — гл. 30; ср. «Об ораторе», I, 8, 30 и I, 15, 64). Ораторское искусство он мыслит, следуя Цицерону, как систему действия и созерцания, пользы и красоты. Так, устами то Апра, то Мессалы, Тацит высказывается и за и против принятия методов ораторов цицероновского века, признавая этим относительность норм в ораторском стиле. Отмечая упадок стиля среди его современников, он размышляет о том, будет ли эффективным возвращение к цицероновским стилистическим нормам, или же требуется некоторая модификация классических норм, продиктованная изменившимися социальными условиями и вкусами общества? Почитая старину, Тацит тем не менее выступает за непрерывное обновление и