Шрифт:
Закладка:
Посредством образного противопоставления показана забота Траяна о детях: раньше отцы в дни раздач поднимали на плечи своих детей, взывающих к «глухим ушам» принцепса, теперь Траян дает детям все прежде, чем они обратятся к нему с просьбой (гл. 26); дальше мысль о необходимости поддержки принцепсом детей развивается такой сентенцией-сравнением: «Если он не поддерживает, не охраняет и не снабжает щедрой рукой детей, рожденных в надежде на него, то лишь ускоряет гибель своей власти, гибель государства; напрасно тогда будет он, пренебрегши народом, оберегать знатных, точно голову, оторванную от туловища, обреченную на гибель от неустойчивости своего положения».
Сентенциозность стиля «Панегирика» можно проиллюстрировать несколькими примерами, взятыми произвольно; в основном все они носят морализирующий характер: «В благополучии познается счастье, в несчастьи — величие человека» (Cum secunda felices, adversa magnos probent — гл. 31); «Страх — ненадежный учитель правды. Люди лучше научаются примерами» (Infidelis recti magister est metus. Melius homines exemplis docentur — гл. 45); «Другого еще, пожалуй, можно обмануть, самого себя никто не обманет» (Alius enim fortasse alium, ipsum se nemo deceperit — гл. 74).
Иногда сентенция звучит как бы парадоксом: «Непреодолимость ограждения в том, чтобы не нуждаться ни в каких ограждениях» (Hoc inexpugnabile munimentum, munimento non egere — гл. 49).
Стилистические фигуры в «Панегирике» столь многочисленны и разнообразны, что, кажется, и не найдется в нем места, где бы не встретилась какая-нибудь из них, а то и сочетание нескольких в одном предложении. Эффектно строятся сентенции на антитезах, сравнениях или повторах, как, например, в главе 28: «Удовольствия, именно ведь удовольствия, лучше всего позволяют судить по их характеру о достоинстве, возвышенности и умеренности кого бы то ни было» (Voluptates, sunt enim voluptates, quibus optime de cujusque gravitate sanctitate temperantia cieditur), или в гл. 62:
«Никто не может ввести в заблуждение всех людей, как и все не могут обмануть кого-нибудь одного» (Nemo omnes, neminem fefellerunt).
Для стиля Плиния типичен этот художественный прием повтора одних и тех же звуковых сочетаний, одних и тех же слов, симметричное расположение их внутри фразы: «У тебя есть друзья, потому что ты сам друг» (Habes amicos, quia amicus ipse es — гл. 85).
В «Панегирике» есть и персонификация («Пусть Нил, если захочет, держится в пределах своего русла» — Si volet Nilus… — гл. 31), и градация («К голосам консуляров легко присоединят свои голоса целые города, народы, племена» — …urbes, populi, genles inseruntur — гл. 71), и синекдоха («Всем видно, что статуи Цезаря сделаны из такого же металла, как и статуи Брутов и Камиллов» — Visuntur eadem е materia Cesaris statuae qua Brutorum, qua Camillorum — гл. 55), и другие тропы и фигуры: метонимия, апостроф, хиазм, метафора, позволяющие создать нужное впечатление.
Необыкновенная концентрация риторических прикрас, характерная для «Панегирика», придает ему особую торжественность, вполне оправданную в похвальном слове. Тем не менее безудержный поток антитез, сентенций и прочих стилистических средств, отличающих азианский стиль, делают речь высокопарной: антитезы порой надуманны, чрезмерное количество перифрастических оборотов одной и той же мысли утомительно и порой неуместно, патетические восклицания и риторические вопросы слишком часты.
Впрочем, для нас важна не столько эстетическая оценка языка Плиния, сколько характеристика его как определенного этапа в сложном и противоречивом процессе борьбы литературных стилей на пути развития художественной прозы. Влекомый разнородными тенденциями своего века, Плиний, сам проникнутый недостатками современной литературы, воспроизводит те самые ошибки, которые критикует. Склонность его к поэтизации речи, усиленному использованию сопутствующих поэзии средств, любовь к сентенциозной и антитетической речи выдает влияние на него «нового стиля», в частности Сенеки-философа.
Плинию так и не удалось достичь высоты своих великих образцов. Возродить цицероновское красноречие не помогли ни наставления Квинтилиана, ни собственная практика. Это свидетельствует о бессилии классицистического направления в I в., о тщетных и безрезультатных усилиях его поборников. Эпигонствующая литература с ее поверхностным подражанием классике безусловно уступала классической и по общественной значимости своего содержания, и по художественной ценности.
Глава седьмая
Тацит и вопрос о судьбах римского красноречия
Крупнейший римский историк, Корнелий Тацит (ок. 54 г. н. э. — 123 г. н. э.), прежде чем стать им, был видным судебным адвокатом и пользовался славой талантливого оратора. Плиний Младший, признавая его своим учителем и образцом, называет его eloquentissimus оратор, чья громкая слава была в расцвете уже в конце 70-х годов, у кого учились искусству красноречия, чьим речам было присуще торжественное достоинство и величавость («Письма», II, 1, 6; II, 1, 17; IV, 13; VII, 20).
Вполне понятно, что такой оратор не мог оставаться равнодушным к судьбам римского красноречия, к вопросам его теории и практики. К стройному хору голосов писателей I в. н. э., признающих спад красноречия в послереспубликанский период, присоединился и его голос. Однако, сознавая упадок красноречия и оценивая его причины, Тацит был, пожалуй, единственным, кто в то же время высказал мысль о том, что этот упадок способствовал созданию «нового стиля», который он и попытался впоследствии воплотить в своих исторических сочинениях. Он был, также как и его друг Плиний Младший и Квинтилиан, поклонником Цицерона — оратора, писателя и философа, но, в отличие от этих поборников классицизма, не превозносил Цицерона как единственный и непререкаемый авторитет, находя в нем ряд недостатков, и не стремился к возрождению цицероновского красноречия, понимая, что нормы цицероновского языка, высочайшее достижение своего