Человеку, только что оказавшему тебе важную услугу, трудно отказать в любой просьбе. Владислав подчинился и сел; едва княгиня их покинула, как тень, сопроводившая упоминания об Остроленке и Вистуле, сошла с его чела. Право, красота юной художницы и самую тяжкую епитимью обратила бы в наслаждение. Она была прекрасна, как одна из Рафаэлевых Мадонн; и, как и у них, молчаливая глубина ее красоты поразила бы изумлением и восторгом даже самого поверхностного наблюдателя. Ее золотисто-рыжие волосы цвета осенней листвы в лучах заходящего солнца тонкими кольцами обрамляли лицо, ниспадали на шею и плечи. Невысокий чистый лоб, сияющий мягкой задумчивостью; нежный изгиб розовых губ; тонкие черты нижней части лица, говорящие о чистоте и цельности натуры, – все было совершенно, словно у античной статуи. Светло-карие глаза с выгнутыми бровями и темными стрелами ресниц пронзали душу чарующей, проникновенной нежностью. На ней было простое, но изящное платье до пола, белое как снег; но и это одеяние казалось лишь грубым прикрытием красоты, что скрывалась под ним. Теплый свет алебастровой лампы над головой виделся слабым подобием неописуемого духа любви, коим лучился безупречный облик Идалии; и мерцающая в небе первая звезда, та, при взгляде на которую сильнее бьются сердца счастливых влюбленных, не казалась Владиславу и вполовину столь же божественной и прекрасной, как звезда земная, что сидела перед ним, то устремляя на него робкий, но внимательный взгляд, то вновь опуская его на рисунок. И не одному Владиславу этот вечерний час принес рассвет любви. То же чудо свершилось в сердце Идалии. Едва взгляды их встретились – оба прочли в глазах друг друга клятву возвышенной вечной любви, немой, блаженной, невыразимой. Вмиг пали две крепости. Восторг объял обоих и наполнил их сердца; недвижимые, в глубоком молчании, словно благоговение лишило их сил и дара речи, сидели они друг против друга – и взгляды их говорили куда более, чем могли сказать слова.

Не знаю, был ли закончен портрет. Скорее всего, нет. Идалия бесшумно встала и отправилась искать княгиню, а Владислав последовал за ней.

– Что за прелестное создание! – воскликнул немного спустя какой-то английский путешественник, указывая на Идалию среди других дам.

– Эта юная полячка, моя протеже, – отозвалась княгиня, – дочь одного из злополучных сподвижников Косцюшко, что умер здесь в бедности и безвестности. У нее большой талант к рисованию и живописи, однако по натуре она так несходна с большинством людей, что, боюсь, никогда не сможет ладить с обществом. В их семье все отличаются странностями и необузданными характерами. Есть у нее брат – о нем говорят, что он законченный негодяй: отважен, как поляк, и беспринципен, как итальянец! – чистой воды романтический злодей, в духе байроновских корсаров и гяуров. Есть еще младшая сестра: дикое, неукротимое создание – объявила, что у меня в доме ей невыносимо, и сбежала в Калабрию или в Кампанью, чтобы сделаться примадонной. Впрочем, оба они дети от второй жены, итальянки: в Идалии, надо признать, нет ничего от их беззаконного духа – она девица тихая и благонравная.

Поморщившись от этой бездушной болтовни, смутившей его восторг, Владислав поспешно покинул дом Дашковой и направился в Вилла-Реале, надеясь там, под сенью древесных крон, найти уединение. В этот полночный час парк с прямыми аллеями, утопающими во мраке и тенях, со спящими каменными фонтанами, мраморными статуями и указующими в небеса обелисками был тих, словно покинутый храм, в коем стихли вечерние песнопения, догорели последние свечи, погасли угли кадильниц, разошлись и священники, и молящиеся. Владислав устало опустился на каменную скамью в падубовой роще, окаймляющей берег Залива.

– Я не мечтал о любви, – воскликнул он вслух, – я ее не искал! Я отрекся от жизни – от всех восторгов, радостей и надежд. Холодная тень смерти, уничтожающая все желания, лежала у меня на сердце; но вдруг она предстала предо мною, прекрасная, как ангел, возвещающий духам умерших загробное блаженство. Нежный и бесстрашный взгляд ее устремился мне в самую душу – и сотворил чудо. Вот мое слово: она будет моею – или мне не жить!

Здесь, в падубовой роще, Владислав провел оставшиеся часы слишком короткой ночи в каком-то блаженном полузабытьи; перед мысленным взором его сиял светлый образ возлюбленной. Постепенно внимание его привлекла дивная, воспетая многими поэтами красота Неаполитанского залива. Над стройными вязами Посилиппо вставала огромная луна; звездный свет, дрожащий на поверхности воды, волны, мягко бьющиеся о берег у самых его ног, пурпурный мыс Сорренто и веющий оттуда легкий ветерок, одинокое величие гористого острова Капри, вздымающегося из самой середины залива, словно гигантский сфинкс в окружении двух водоемов сияющей лазури, Везувий, выдыхающий в безоблачные небеса белый дым, искры и языки пламени – все это слилось с едва зародившейся любовью в какой-то неизъяснимой гармонии и навеки отпечаталось в сердце.

Следующим утром Идалия делала наброски в Вилла-Реале. Она сидела с внешней стороны одной тенистой аллеи. Мимо проходили мужчина и женщина – и вдруг капризный ребячливый голосок привлек ее внимание; этот голос, нежный даже в нетерпении, мог принадлежать только ее беглянке-сестре.

– Это она! – вскричала Идалия и, быстрее мысли проскользнув между деревьями, прижала девушку к груди. – Мариетта, милая моя малютка Мариетта! Наконец-то ты вернулась! Cattivella![115] – теперь пообещай, что останешься со мной! Ты не знаешь, как несчастна была я без тебя!

– Ну нет, ничего подобного обещать не стану! – отвечала Мариетта, играя лентами своей гитары. – Я выбираю свободу!

Руки Идалии упали, она опустила взгляд, услышав холодный и решительный тон, каким был произнесен этот отказ. Но вот, вновь подняв глаза, она обратила внимание на спутника сестры – и с неизъяснимым чувством узнала в нем Владислава, избранника своего сердца.

– Я встретил вашу сестру несколько минут назад, – пояснил он, угадав ее чувства, – а пару дней назад был счастлив оказать ей небольшую услугу…

– О да, – подхватила Мариетта, – это было в Гаэта, и в благодарность я пела для него весь вечер. Любопытное вышло приключение! Его экипаж перевернулся в двух шагах от гостиницы. Я приехала туда получасом раньше, прогуливалась рядом в апельсиновой роще, увидела это происшествие и услышала, как приезжий говорит со слугой по-польски. Сердце мое забилось от радости. У приезжего был такой грустный вид! Я подумала: должно быть, он тоскует по родине – и тихо, как мышка, прокравшись к нему под балкон, начала петь на польском языке. Песню я сочинила сама, тут