молча ходил вокруг экипажа, заглядывал под него, брался за каждый гвоздь, винт или скобу, дергал их и тряс со всей силой, необходимой, чтобы обеспечить себя работой на ближайшие несколько дней. Тем временем путешественник, молча выпутавшись из-под разнообразных плащей, книг, дорожных карт, неспешно выбрался наружу, и шумная толпа на миг позабыла свою суету – так поразила всех благородная внешность незнакомца. Ему казалось не более двадцати двух лет; он был высок и крепок, с фигурой столь совершенных пропорций, что она являла собой редкое по гармоничности сочетание юношеской стройности и мужской силы. Лицо его, если бы не выражение глубокой задумчивости и не отпечаток спокойного несокрушимого мужества, могло бы принадлежать прелестнейшей из женщин; так бела была его кожа, так нежен румянец, так правильны черты, так густы светлые волосы. Похоже, он был менее всех взволнован происшествием: даже не взглянул на коляску, не обратил внимания и на тех, кто вопил в десять глоток, предлагая помощь – лишь достал часы и спросил у слуги, сильно ли пострадал экипаж.

– Пан[104], оглобли выскочили, чеку выбило да две рессоры поломались.

– Долго ли все это чинить?

– За день починим.

– Сейчас четыре часа. Проследи, чтобы завтра к рассвету все было в порядке.

– Пан, боюсь, это невозможно – с этими ленивыми итальянцами…

– Я пасвалам[105], – холодно и решительно ответил путешественник. – Заплати, сколько хочешь, но чтобы к сказанному часу все было готово.

Не проронив более ни слова, он направился к гостинице, а толпа побежала за ним, выпрашивая милостыню. Несколько секунд назад все это были крепкие энергичные люди, да еще и так занятые своими делами, что разве только за чрезвычайное вознаграждение могли взяться за починку calèche; теперь же все мужчины объявили себя убогими калеками, все дети оказались сиротами, все женщины беспомощными вдовами – и всем грозила голодная смерть, если только Eccelenza[106] не ссудит их несколькими grani[107].

– Что за докучливый народ! – воскликнул путешественник, бросив на землю пригоршню монет; это вызвало всеобщую толкотню и потасовку, а он, избавившись от домогательств, смог уйти. Однако в гостинице его ждали новые мучения: еще одна толпа, состоящая из хозяина, хозяйки, коридорных и конюхов, собравшись вокруг, забросала его бесчисленными вопросами. Хозяин выражал надежду, что он не поломал себе ни рук, ни ног, и предлагал ему считать себя не гостем, а господином этого дома; коридорные желали знать, в котором часу он хочет ужинать, какие блюда предпочитает, надолго ли намерен остановиться, откуда едет и куда; а хозяйка торжественно провела его по всем номерам, бесконечно распространяясь об особых и неописуемых достоинствах каждого. Несказанно утомленный всей этой суетой, путешественник пересек наконец длинный и просторный холл и нашел себе укрытие на балконе, выходящем на залив Гаэта.

Гостиница располагалась над самой Виллой Цицерона. Под балконом с обеих сторон вдоль закругленных берегов залива тянулись густые апельсиновые рощи, спускавшиеся к самому морю. Золотистые плоды и благоуханные цветы, прекрасные, как звезды, усеивали темный покров листвы; верхушки дерев купались в волнах жидкого света, и голубое великолепие небес смешивалось с зеленью земного рая. Каждая гора, каждая скала так пылала и переливалась всеми оттенками заходящего солнца, что казалось, это розово-лиловые облака тают в бледном сиянии небес. Вдали над бескрайней океанской гладью возвышались гористые острова Иския и Прочида, а меж ними виднелись зубцы Везувия, над которыми курился белоснежный дымок. Одинокие небеса – без солнца, без луны, без единой звезды или облака – словно улыбаясь, источали тихий и ясный свет, говорящий о вечном, неизменном мире.

Трудно описать чувства нашего путешественника, когда он взирал на этот пейзаж; лицо его, обращенное к небесам, было полно глубокой и страстной меланхолии, в нем читалась пламенная мольба об отвращении какого-то огромного и неизбежного зла. Он думал о своей родине; и, сравнивая ее разоренные деревни и опустошенные поля с сиянием и блеском дивной страны, простершейся теперь перед ним, каждым вздохом своим протестовал против слепой и жестокой судьбы, подчинившей Польшу опустошительной власти российского деспотизма[108]. Вдруг размышления его были прерваны; внизу, в апельсиновой роще, женский голос запел по-польски. Певицу он не видел, но нежность ее голоса и смысл песни (приведем здесь ее прозаический перевод), в точности отвечавший его мыслям, сильно удивили путешественника.

– Когда взираешь на лазурные небеса, столь могущественные и спокойные, не говори: о сияющий свод небес, нет в тебе жалости, раз ты дразнишь мой усталый от жизни взор своей недоступной красой!

Когда южный ветерок мягко дышит тебе в лицо, не говори с упреком: колыбель твоя – эфир или утреннее солнце, ты впиваешь благоуханную эссенцию миртовых и лимоновых соцветий, ты носишь на крылах самые нежные чувства и сладостные желания; отчего же не принесешь исцеления моей тоске?

И в темный час, когда подумаешь о своей родине и друзьях, не говори печально: они погибли! Их нет! Лучше скажи с радостью: как они были славны! Блаженство – знать, что они были!

«Мудрый совет, милая певица; если бы только я мог ему последовать!» – сказал себе путешественник, а сам, размышляя над словами этой необычайной серенады, продолжал вглядываться в рощу. Не шевелилась в ней ни одна ветвь, ни один звук не свидетельствовал, что под ее зеленым покровом скрыт человек; песня умолкла, и воцарилась тишина, нарушаемая почти неощутимыми дуновениями ветерка в вечернем воздухе. Полно, существовала ли певица и ее песня где-нибудь, кроме как в воображении поэта? Он почти готов был поверить, что дух этой сказочной рощи, желая утешить его меланхолию, зазвучал человеческим голосом – столь воздушно, почти бесплотно было это пение и столь глубокая тишина за ним последовала. Но еще мгновение – и с того же места донесся громкий крик по-итальянски: «Помогите!», а за ним новые вопли, столь пронзительные, что гость с быстротой молнии пронесся через просторный холл и сбежал по лестнице в сад. Первое, что предстало его глазам, была девушка лет шестнадцати: одной рукой она крепко вцепилась в ствол дерева, а другой сердито отталкивала молодого человека, который пытался ее оттащить.

– Нет, не пойду с тобой! – я больше не люблю тебя, Джорджио! Сказала же, не пойду! – пронзительно кричала девушка; в ее голосе смешались гнев и страх.

– Нет, пойдешь! – грозным тоном отвечал нападавший. – Наконец-то я нашел тебя, Мариетта, и твои уловки больше меня не одурачат!.. А вы кто такой и кто вас просил вмешиваться? – гневно поинтересовался он, оборачиваясь к путешественнику, сильная рука которого оторвала его от Мариетты. – Офицер, судя по вашему платью? Так