А у нас, говорил Ленин, с начала сентября намечается какое-то равнодушие к вопросу о восстании, время значительно упущено. Тем не менее вопрос стоит очень остро и решительный момент близок. Политически дело совершенно созрело для перехода власти.

Он выдвигал задачи совершенно конкретные, технические, как он выразился: о комбинировании главных сил, о выделении самых решительных элементов — «ударников», рабочей молодежи, революционных матросов — для захвата и удержания важнейших пунктов и объектов, он подчеркивал: надо сочетать искусство и тройную — да, тройную! — смелость, он выдвигал лозунг — погибнуть всем, но не пропустить неприятеля. И снова, снова повторял: промедление — смерти подобно!

Два часа Ленин говорил, смахивал с бритого подбородка пот, сбросил назойливый парик, расстегнул пиджачок, потом его повесил на спинку стула, расхаживал по комнате — искал проймы жилета, чтобы заложить палец, а жилета и не было, косоворотка, — и Бубнов, следя за каждым жестом и вслушиваясь в каждое слово Ленина, думал о том, что, видимо, наступает решающий, воистину решающий момент, неспроста же Владимир Ильич покинул подполье, неспроста...

Поводом для восстания Ленин считал областной съезд Советов Северной области и явную подготовку второй корниловщины, по сообщению из Минска. Он прочитал заранее подготовленную, продуманную до мелочей, написанную без малейших помарок резолюцию, — Андрей Сергеевич видел в его руках этот тетрадный листок. Резолюция содержала в себе оценку международного положения (нарастание революционной ситуации в Европе, угроза мира империалистов с целью удушения русской революции), военного положения (несомненное решение буржуазии, Керенского и К° сдать Питер немцам, подготовление второй корниловщины), внутриполитической ситуации (приобретение нами большинства в Советах, крестьянские волнения)... И в качестве вывода:

«Признавая таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы...»

— Владимир Ильич, — сказал Зиновьев, — у нас доставало времени поговорить и поспорить, я высказывал свою точку зрения, вам со мною вольно было не согласиться. Я апеллирую к Центральному Комитету. Вы говорите, что за нас уже большинство в России и большинство международного пролетариата... Вы лишь выдаете желаемое за действительное, Владимир Ильич, и это огорчительно, потому что, если ваша позиция станет известна не только нам, но и широким слоям партии, найдутся горячие головы, кинутся за вами — на собственную же погибель, на погибель революционного дела...

Бубнов взглянул на Владимира Ильича. Тот встал, покачался с носков на пятки, хотел было потеребить несуществующую бородку, провел ладонью ото лба к затылку.

— Так-с, так-с, — молвил Ленин скороговоркой, — архилюбопытно, товарищ Зиновьев. Что ж, как говаривали неглупые люди, древние римляне, audiatur et altera pars — следует выслушивать и противную сторону. Найдутся ли еще представители таковой?

— Найдутся, — откликнулся Каменев, он сидел рядом с Зиновьевым. — Григорий абсолютно прав, восстание преждевременно, его ждет заведомое поражение, Владимир Ильич, и не решительное, как вы определяете, наступление, но, коли уж пользоваться военной терминологией, оборона до созыва учредительного собрания, и там...

— Оборона? — живо подхватил Ленин. — Слышали, слышали мы такие речи, дообороняемся до того, что Керенский и корниловцы сдадут Питер немцам. Вы говорите об упадке революции? Кадетские зады повторяете, господа! (Ленин не удержался и в запале назвал обоих оппонентов господами, видимо думая при этом и о кадетах.) Это не упадок революции, а упадок веры в резолюции. Массы требуют от нас дела, а не слов, победы в борьбе, а не разговоров, мы до того можем доиграться, что нам заявят: и большевики не лучше остальных, мы им выразили доверие, а они действовать не сумели! Потерять с таким трудом завоеванное доверие, не воспользоваться им для блага масс — что может быть страшнее? Лучше уж тогда прямо выйти на митинги, признаться в своей беспомощности...

— Совершенно верно, — подтвердил Сталин, он стоял в дверях и пускал трубочный дым в прихожую, — при Ленине курить никто себе не позволял, знали его нетерпимость к этой, «простите, батенька, наивреднейшей и наибессмысленнейшей привычке». — Совершенно верно, — повторил Сталин. Свердлов — он вел заседание — спросил недоуменно: что, собственно, верно? Ты о чем, Коба?

Сталин пыхнул трубкой, он любил озадачивать собеседников: произнесет вводную, неожиданную фразу и замолкнет, пускай подумают-погадают, к чему он клонит.

— Я имею в виду, — сказал Сталин, по-кавказски растягивая слова, — что совершенно правильно говорит товарищ Ленин. Революции сейчас более чем когда бы то ни было нужны джигиты, а не... — Он опять сделал паузу, выразительно повел взглядом на Зиновьева и Каменева.

Прения вели безо всяких формальностей. Урицкий не преминул пошутить: вот никто не спрашивает разрешения и не ждет, а берет слово, когда считает нужным, так и власть надо брать. Посмеялись. Затем выступал Бубнов.

Суть своей речи он повторил и пятью днями позже, на закрытом заседании Петербургского комитета. Общая оценка настроения, которую дал товарищ Ленин, в данный момент такова: приближаемся к развязке, кризис назрел, события начинают развертываться, мы втягиваемся в схватку с силами, идущими против нас, мы стоим накануне выступления...

Такими словами он говорил на заседании ПК, а здесь, в узком кругу, высказывался много резче, Зиновьеву с Каменевым и от него досталось. Однако оба стояли на своем.

Для руководства восстанием решили выделить Политическое бюро, в его состав кроме Ленина, Бубнова, Сталина, Сокольникова, Троцкого предложили... Каменева с Зиновьевым. Как говорится, volentem ducunt fata, nolentem trahunt — желающего судьба ведет, не желающего — тащит.

Высказывались все, и не по разу, продолжалось заседание около десяти часов, чуть не до утра. Хозяйка дома, Галина Константиновна, едва успевала разливать в объемистые чашки крепчайший чай, хорошо, что было два самовара: один начинал остывать — вносили другой.

Расходились в четвертом часу. Галина Константиновна уговаривала всех ночевать, комфорта особого не обещала, но ведь и в худших условиях доводилось... Особенно убеждала Владимира Ильича, он отказался наотрез:

— Что вы, что вы, и так сколько беспокойства принесли, да и Надежда Константиновна встревожится, и Маргарита Васильевна — речь шла о Фофановой; в ее квартире, на Сердобольской, остановился Ленин. — А вот Свердлова и Дзержинского, — продолжал он, — если можно, приютите, им добираться дальше всех...

Понятно, что имел в виду Ленин: обоих названных мучила чахотка. Феликс Эдмундович заупрямился было, тогда Ильич спросил:

— Прикажете решение ЦК выносить по этому поводу?

Остались. Осталась и Коллонтай — не отпускать же ее в такую глухую пору.

— А вас я, Владимир Ильич, к Маргарите Васильевне, хоть убейте, а тоже не пущу, — с твердым финским акцентом сказал Рахья. — И решения ЦК не потребуется, оно уже