пояснили Бубнову, заметив, как он приглядывается к юному созданию (приглядывался потому, что думал о сыне, о Германе, который жил с Марией Константиновной в Москве) — вот эта самая Лиза и пришла к нему. «Товарищ Андрей, вас просил товарищ Андрей...» Совсем запуталась, бедняга, в конспирации. Но в общем понятно: у Якова Свердлова партийная кличка Андрей... А просил товарищ Андрей, чтобы Бубнов прибыл на Карповку к Сухановым по важнейшему делу и без опоздания сегодня, десятого октября, к пяти пополудни... Все это Лиза выпалил единым духом, посматривала на Бубнова восторженными глазами: еще бы, какие дела ей доверяют, разговаривает с членом ЦК! Интересно, а сколько же годков ей? Спросить? Еще обидится, — женщина, как ни говори. Но спросил, оказалось — шестнадцать скоро. М‑да, солидный возраст. Но, прибавила Лиза, она член партии. Вот оно как, партийный товарищ, значит. Бубнов протянул руку.

На Карповку он явился в пору, не слишком рано и без опоздания, — педантичность Бубнова стала притчей во языцех. Не доходя до квартиры Сухановых, привычно сделал круг переулками, проходными дворами — не привести бы за собой «хвоста». «У меня это в кровь въелось, — говаривал он, — куда бы ни заходил, сперва обязательно покружу — как собака, прежде чем улечься...»

Отворила горничная, на вешалке — несколько пальто. Под вешалкой, у хрупкого столика, за стаканом знаменитого сухановского чая расположился давний знакомый — Рахья, у него Бубнов спросил, все ли собрались. Эйно Абрамович помотал головой отрицательно, из него слова не вытянешь, сколько анекдотов про молчаливость финнов сложено, а этот — из финнов финн.

По ковру методично и почти неслышно прохаживался Сталин, молча пожал руку, затем поздоровался с Троцким, Урицким, Свердловым, Дзержинским, Ломовым, раскланялся с Александрой Михайловной Коллонтай, издали кивнул Сокольников. Оставался еще один, совершенно Бубнову неизвестный.

От всех присутствующих он отличался прежде всего сугубо «пролетарским» видом: пиджачок словно бы с чужого плеча, темная косоворотка с белыми пуговками, перехваченная тонким ремешком, стрижка тоже «фабричная»: сзади, кажется, под кружок, а на лбу — челочка. Непонятно. Собрался ЦК, откуда и почему здесь этот товарищ? Бубнов направился к нему, чтобы познакомиться, но в эту минуту вошла неразлучная в последнее время пара — Зиновьев и Каменев и, к удивлению Андрея Сергеевича, первым делом — к незнакомцу. Зиновьев еще издали протягивал ладонь, и точно таким жестом, как двойник, протягивал узкую руку Каменев.

Должно быть, выглядел Бубнов растерявшимся, и Свердлов гулко засмеялся, закашлялся, приложив к губам платок. Бубнов, как и остальные, знал: Якова добивает жесточайшая чахотка, профессиональная болезнь революционеров. Свердлов прокашлялся еще и сказал Андрею Сергеевичу:

— Знакомься, знакомься, Андрей, с товарищем Константином Петровичем Ивановым.

— Ай-ай-ай, батенька, весьма и весьма невежливо и непохвально с вашей стороны — не подать руки представителю революционного пролетариата, — очень живо и очень весело сказал Константин Петрович. Ни голос, ни смех его нельзя было спутать ни с чьими иными. — Возгордились, товарищ Химик, непохвально...

— Здравствуйте, Владимир Ильич, — радостно сказал Бубнов. — С приездом вас, — добавил он, не найдясь, что бы сказать еще.

— Итак, все, кажется, в сборе? — спросил Ленин. — Начнем, товарищи?

2

«Отсутствовать» в Петрограде, «скрываться в Разливе» (место, где он скрывался, знали очень и очень немногие) вынужден был Владимир Ильич ровно три месяца.

Слушая доклад Владимира Ильича, продолжавшийся два часа, Бубнов — а он умел и внимательно слушать, и в то же время зрительно и отвлеченно вспоминать — восстанавливал в памяти недавние события — и размышлять при этом он умел тоже.

Июль — конец двоевластия: под председательством Керенского сформировали второе коалиционное правительство, начали переходить к открытой военной диктатуре, хотя еще поигрывали в демократию, созвали Государственное совещание, в Москве созвали, питерских рабочих побоялись. Но и москвичи, руководимые большевиками, оказались неплохи: в день открытия — всеобщая забастовка, участвовало четыреста тысяч человек. Потом — мятеж Лавра Корнилова, образование «Директории», «Демократическое совещание», третье коалиционное правительство... Третье и, судя по всему, последнее... Да, еще был Предпарламент... Мечется Александр Федорович Керенский, мечется, стремится удержать власть, и от обещания всяческих свобод отказаться в открытую боязно, и народу власть передать боязно, да что там боязно — неохота, вот в чем суть.

Встречаются люди, чья внешность как бы загодя создана для того, чтобы рисовать с нее шаржи, притом не вполне дружеские, а проще — карикатуры. Даже так: есть люди, которые выглядят карикатурами на самого себя. Таков Керенский, думал Бубнов. С незадачливым правителем России доводилось Андрею Сергеевичу встречаться на митингах.

Все в Керенском было ненатурально, фальшиво и уродливо, и это, прикидывал Бубнов, проверяя себя, не от моей предвзятости, — в конце концов, есть идейные противники, к которым не испытываешь отвращения. Ставший пресловуто знаменитым ежик пепельных волос, казавшихся грязноватыми. И тоже пепельно-серые, пористые, отвислые, как у мопса, щеки. И небрежно воткнутый между ними неоформленный какой-то нос. И глаза, лишенные цвета и выражения. И бескостные — к ним Бубнов не притрагивался, но издали видно — руки, одна всенепременно засунута за борт френча, — а как же, Наполеон! Кривые ноги в узких голенищах сапог, — хоть бы навыпуск брюки носил, не подчеркивал уродства. И эти приемчики провинциального актера, — ах, душка Керенский! — горделивые повороты в три четверти, анфас, этакое монументальное «замирание». И голос хриплый — думается, чтобы подчеркнуть, как он, бедняжка, умаялся, проповедуя народу... Что-то бабье во всем обличье, повяжи платочек — вполне сойдет за старую кликушу... Не зря его именуют с издевкою Александрой Федоровной, угораздило же на такое совпадение с именем-отчеством императрицы...

Какие только ничтожества не правили после Екатерины Второй государством нашим, думал Бубнов. И после Романовых на сцену опять полезли всякие, вроде этого самого Керенского...

И, думая обо всем этом, Бубнов любовался говорившим сейчас Лениным. Вот уж, снова отмечал Бубнов, кто лишен всякого позерства, вот уж кому рисовка несвойственна, нет ни малейшего стремления (ни малейшего!) «показать себя». А есть напряженная работа мысли, есть воля, есть целеустремленность — вот что главное. Конечно, доклад свой Ленин продумал заранее. И в то же время, как бы ни продумано было, живая речь словно рождается на твоих глазах, поражает и логикой, и страстностью...

Что вся власть должна перейти к Советам — это ясно, говорил Ленин. И переход власти к Советам, говорил он сейчас, означает на практике вооруженное восстание. Отречься от него значило бы отречься от главного лозунга большевизма и от всего пролетарского интернационализма вообще...

С удивительной настойчивостью, думал Бубнов, подчеркивал Владимир Ильич положения Маркса о правилах восстания как искусства, как особого вида политической борьбы: не играть с восстанием, а идти до конца, собрать большой перевес сил в решающем месте, в решающий момент, действовать с величайшей решительностью, наступательно, ибо