Шрифт:
Закладка:
Тацуру тяжело дышала, грудь ее ходила, словно кузнечные мехи. Она выкрикивала свои слова, одно за другим, одно за другим. Ничего, пусть не понимают, она все равно скажет. Для них она — просто-напросто матка и пара грудей! Теперь дети выросли, ни матка, ни груди больше не нужны, так что же, бросьте их, бросьте прямо с четвертого этажа!
Ее громкие, непонятные японские слова понемногу привели в себя и Чжан Цзяня, и Сяохуань. Дом у них такой, что если в одном конце газы пустить, на другом конце будет слыхать, а эти японские крики куда звонче газов. Что, испугались? Тацуру не боится. Все ее сердце, все тело охвачено черным пламенем. С той минуты, как прискакали хунхузы и их вонь, смешавшись с вонью их коней, горячей волной накрыла лагерь, ей стало нечего бояться.
Женщине из деревни Сиронами не пристало служить людям маткой и грудями. Она бросилась на балкон, но чьи-то руки вцепились в нее сзади.
Она выкрикивала свои непонятные слова, пока в соседской квартире не скрипнула балконная дверь. Тацуру успокоилась. Эти двое всю жизнь тянут лямку, тянут детей, и ее за собой тянут. Вот она и втянулась в их жизнь. До чего же страшное оно, Сяохуанево «как-нибудь», целая семья живет как-нибудь, с грехом пополам: нет муки — как-нибудь сготовим из отрубей, нет мяса — как-нибудь и баклажанами обойдемся, нет мыльного порошка — как-нибудь и щелоком помоемся. И она, японка, тоже втянулась в их «как-нибудь», и посреди этой ни шаткой, ни валкой жизни ее иногда озаряло: оказывается, она тоже умеет отвоевать немного радости у безысходности, выкрасть свою шепотку счастья.
Вечером Тацуру вынесла в коридор циновку, сверху постелила одеяло и с того дня решила спать в коридоре. Пусть она и живет «как-нибудь», все равно нужно показать Чжан Цзяню и Сяохуань, что Тацуру не желает спать с ними в одной комнате.
Лето миновало, прошли дожди, сосны на горе роняли шишки. Наступила холодная осень.
— Застудишься, — сказала однажды Сяохуань. — Перебирайся обратно.
Лицо у нее было бесстрастное, словно ничего и не случилось.
— Или ложись в большой комнате с сыновьями, а я уйду спать на пол? — предложил Чжан Цзянь. От одного взгляда на эту его улыбку можно было смертельно устать: брови уползли вверх, собрав на лбу целую гармошку морщин, у уголков рта — две глубокие, будто прорезанные ножом складки.
Тацуру пожевала губами. На сердце стало теплее, но она решила подождать еще немного, пусть подойдет к ней вместе с Сяохуань и как следует попросит мира.
— Ну и упрямься! До того доупрямишься, что помрешь на этом бетонном полу! — сказала Сяохуань. Она ушла в комнату, сняла ватный тюфяк со своей кровати и вынесла его в коридор. Сяохуань была привычная и к ссорам, и к дракам и зла никогда не помнила. Ласковей всего она бывала как раз с теми, с кем только что поссорилась или подралась.
— И охота тебе быть такой ослицей? Околеешь ведь! — она постелила Тацуру тюфяк и хорошенько его разгладила.
Тацуру ничего не сказала и с места не двинулась, но стоило Сяохуань уйти, как она опустилась на колени, аккуратно свернула тюфяк и отнесла обратно в маленькую комнату. Бестолковый, скомканный мир ей не нужен.
— Полюбуйся, ну не ослица ли? — шепнула Сяохуань Чжан Цзяню.
Тацуру знала, о чем они шепчутся.
С приходом зимы она сама перебралась из коридора в большую комнату, положила свой тюфяк между постелями Эрхая и Дахая. «Раз тетя с нами будет спать, папе надо уйти, а то как мы все вместе уляжемся?» — хриплыми, ломающимися голосами сказали близнецы.
Тацуру быстро привыкла спать вместе с детьми, иногда укладывала головы мальчиков себе под мышки и переговаривалась с ними на том самом, понятном только им языке. Став школьниками, близнецы почти разучились говорить на своем молочном наречии, но теперь, перебросившись с Тацуру парой фраз, снова его вспомнили. Они вплетали в свои разговоры японские и китайские слова, младенческие и детские, а теперь еще и слова из большого мира. Это был очень секретный язык, ни Сяохуань, ни Чжан Цзянь его не знали. На этом языке они обсуждали все на свете, Дахай рассказывал, что мечтает стать центровым в баскетбольной команде, Эрхай говорил про своего Черныша. Иногда дети заговаривали и про мир взрослых: теперь появились люди под названием хунвэйбины, эти самые хунвэйбины перевернули вверх дном и горком, и обком, а мэра и губернатора связали и провели по улицам.
На кровати Тацуру ложилась у самого края, рослый Дахай спал посередине, а Эрхай у окна: за окном, на балконе, было место Черныша. Иногда дета заснут, а Тацуру лежит и слушает голоса за стеной. Прокуренный смех Сяохуань, редкие реплики Чжан Цзяня. Смейтесь, разговаривайте, Тацуру больше не больно.
Пару раз Дахай забирался под одеяло к тете и спал с ней в обнимку. Проснувшись, Тацуру кое-как перекладывала его на место. Дахай рос настоящим красавцем, уже и мускулы появились, Тацуру не представляла, как такой большой мальчик мог выйти из ее тела.
Скоро занятия в школах прекратились. Тем утром близнецы пришли домой и сказали, что поедут «обмениваться опытом». Каким-таким опытом? «Великий обмен опытом во имя Культурной революции», что, даже про это не слышали? Звучит нехорошо, никуда не поедете. Мама, какая же ты отсталая! А ты только заметил? Я уже давным-давно отсталая…
Чжаны, как и все остальные родители в доме, запирали, били, ругали детей: малы еще, а уж пятки зачесались бежать и «опытом обмениваться». Никогда не бывало, чтобы сразу так много детей шло наперекор своим родителям. На террасе за каждой дверью слышался гневный рев матерей: «Только попробуй! Разорву тебя, сосунка!» «На колени! Кто разрешал вставать!» «Если еще поймаю на „обмене опытом“ потащишь наверх две корзины угольных брикетов!» Но дети все равно уезжали. Тихонько сбегали, крали деньги, чтобы гулить билет, смешивались с толпой студентов и незаметно садились в поезд.
Дахай с Эрхаем сбежали вместе, три дня без еды, воды и туалета ехали в битком набитом вагоне, а потом толпа их разделила: один оказался в
