Чтобы избавиться от приветствий всех вновь входивших, госпожа де Шастеле подошла к столу, на котором лежала груда карикатур на существующий порядок. Люсьен очень скоро замолчал, и она с радостью заметила это.

«Не притворяется ли он? – подумала она. – Какая разница, однако, между моей строгостью, быть может немного суровой, объясняющейся моим слишком серьезным характером, и весельем, беззаботностью и вечно новой, непринужденной грацией этой блистательной д’Окенкур! У нее было слишком много любовников, но, во-первых, недостаток ли это в глазах двадцатитрехлетнего корнета, да еще с такими необычными взглядами на жизнь? И к тому же знает ли он об этом?»

Люсьен часто переходил с места на место. Он позволил себе эту вольность, так как видел, что все сильно заняты распространившейся вестью об устройстве под Люневилем кавалерийского лагеря. Неожиданная новость заставила присутствующих позабыть о Люсьене и о внимании, которое оказывала ему в тот вечер госпожа д’Окенкур. Он, в свою очередь, тоже позабыл обо всех окружающих. Он только изредка вспоминал о них, опасаясь их любопытных взглядов. Он сгорал от желания подойти к столу с карикатурами, но считал, что с его стороны это было бы непростительно, так как свидетельствовало бы о недостатке гордости. «Быть может, о недостатке уважения к госпоже де Шастеле, – с горечью прибавил он… – она избегает видеть меня у себя, я же злоупотребляю моим пребыванием в одной гостиной с нею, навязывая ей мое общество».

Несмотря на эти размышления, остававшиеся без ответа, через несколько минут Люсьен очутился так близко около стола, над которым склонилась госпожа де Шастеле, что, не заговори он с ней, все обратили бы на это внимание. «Это могло бы вызвать досаду, – подумал Люсьен, – а этого как раз не нужно».

Он сильно покраснел. Бедный юноша в этот момент недостаточно был уверен в своем знании правил приличия: они выскочили у него из головы, он забыл о них.

Госпожа де Шастеле, откладывая одну карикатуру, с тем чтобы взять другую, подняла немного глаза и заметила этот румянец; смущение Люсьена подействовало на нее. Госпожа д’Окенкур издали отлично видела все происходившее у зеленого стола, и подробности забавной истории, которою в этот момент старался развлечь ее господин д’Антен, казались ей бесконечными.

Люсьен отважился поднять взор на госпожу де Шастеле, но он боялся встретиться с ее глазами, так как это заставило бы его немедленно говорить. Госпожа де Шастеле рассматривала гравюру, но вид у нее был высокомерный и почти гневный. Дело в том, что у бедной женщины вдруг мелькнула нелепая мысль взять руку Люсьена, которою он опирался на стол, держа в другой гравюру, и поднести ее к своим губам. Она пришла в ужас от этой мысли и рассердилась на самое себя.

«И я иногда смею свысока осуждать госпожу д’Окенкур! – подумала она. – Еще в эту самую минуту я осмеливалась презирать ее! Я уверена, что за целый вечер она не испытала такого позорного желания. Боже мой! Как такой ужас мог прийти мне в голову?»

«Надо с этим покончить, – подумал Люсьен, отчасти оскорбленный этим надменным видом, – и больше об этом не думать».

– Как, сударыня, неужели я так несчастен, что вновь вызвал ваше неудовольствие? Если это так, я удалюсь сию же минуту.

Она подняла взор и не могла удержаться от того, чтобы не улыбнуться ему с бесконечной нежностью.

– Нет, сударь, – ответила она, когда оказалась в силах говорить, – я рассердилась на самое себя за одну глупую мысль, которая пришла мне в голову.

«Боже, в какую историю я себя запутываю! Недостает только, чтобы я призналась ему!» Она так покраснела, что госпожа д’Окенкур, не спускавшая с них глаз, подумала: «Вот они и помирились, они теперь в ладу друг с другом больше, чем когда-либо; право же, если бы они смели, они бросились бы друг другу в объятия».

Люсьен хотел удалиться. Госпожа де Шастеле заметила это.

– Останьтесь около меня, – сказала она, – но говорить с вами я сейчас не могу.

И глаза ее наполнились слезами. Она низко наклонилась и принялась внимательно рассматривать гравюру. «Ах, вот мы и расплакались!» – подумала госпожа д’Окенкур.

Пораженный Люсьен думал: «Что это, любовь? Ненависть? Во всяком случае, это не безразличие. Еще одним основанием больше, чтобы все выяснить и покончить с этим».

– Вы меня так пугаете, что я не смею вам отвечать, – промолвил он с крайне взволнованным видом.

– А что вы могли бы мне сказать? – надменно спросила она.

– Что вы меня любите, мой ангел. Признайтесь мне, и я никогда не злоупотреблю этим.

Госпожа де Шастеле уже готова была сказать: «Да, но сжальтесь надо мною», – но быстро подошедшая госпожа д’Окенкур задела стол своим платьем из жесткой шуршащей английской материи, и только благодаря этому госпожа де Шастеле заметила ее присутствие. Случись это одной десятой секунды позже – и она ответила бы Люсьену при госпоже д’Окенкур.

«Боже мой, что за ужас, – подумала она, – и на какой позор обречена я сегодня вечером! Если я подниму глаза, госпожа д’Окенкур, он сам, все увидят, что я люблю его. Ах, как неосторожно поступила я, приехав сегодня сюда! Мне остается только одно: даже если мне суждено погибнуть на этом месте, я здесь останусь, не двигаясь и не произнося ни слова. Быть может, таким образом мне удастся не сделать ничего такого, за что потом я должна буду краснеть».

Действительно, глаза госпожи де Шастеле не отрывались от гравюры, и она низко наклонилась над столом.

Госпожа д’Окенкур подождала минуту, чтобы госпожа де Шастеле подняла взор, но ее ехидство этим и ограничилось. Ей не пришло в голову обратиться к гостье с какими-нибудь язвительными словами, которые, взволновав бедняжку еще больше, заставили бы ее поднять глаза и обнаружить перед всеми свои чувства.

Она забыла о госпоже де Шастеле и смотрела только на Люсьена. Он казался ей в эту минуту восхитительным. Глаза его светились нежностью, но вместе с тем вид у него был немного задорный; когда она не могла высмеять за это мужчину, этот задорный вид окончательно покорял ее.

Глава тридцать первая

Госпожа де Шастеле забыла свою любовь, чтобы сосредоточить все внимание на заботах о своей чести. Она прислушалась к общему разговору: люневильский лагерь и его возможные последствия – не более и не менее, как немедленное падение узурпатора, который имел неосторожность приказать сформировать этот лагерь, – занимали еще всех, но теперь уже повторялись мысли и