госпожи д’Окенкур, которых не скрывала прелестная блузка, присланная накануне из Парижа. Вдруг его осенила мысль: «Вот моя защита от смешного положения: начнем же атаку». Он наклонился к госпоже д’Окенкур и прошептал:

– То, что он думает о господине де Калонне, о котором он так жалеет, я думаю о нашем недавнем прелестном разговоре с глазу на глаз. Я сделал большую оплошность, не воспользовавшись серьезным вниманием, которое я читал в ваших глазах, и не попытавшись отгадать, согласились ли бы вы взять меня в качестве друга сердца.

– Постарайтесь свести меня с ума, я не возражаю, – просто и холодно ответила госпожа д’Окенкур.

Она смотрела на него молча и внимательно, с очаровательно философским видом, как бы что-то соображая. Она казалась в этот момент еще красивее благодаря прелестному выражению серьезности и беспристрастия.

– Но, – прибавила она, когда впечатление было произведено, – так как то, о чем вы меня просите, не есть моя обязанность, а даже совсем напротив, и так как ваши прекрасные глаза еще не ввергли меня в буйное помешательство, то не ждите от меня ничего.

Конец разговора, протекавший вполголоса, соответствовал столь оживленному началу.

Господин де Серпьер все пытался привлечь внимание Люсьена к своим разглагольствованиям. Он привык к большой почтительности со стороны Люсьена, когда они встречались у него без госпожи де Шастеле. В конце концов по улыбкам госпожи д’Окенкур господин де Серпьер понял, что внимание, которое проявляет к нему Люсьен, объясняется лишь тягостными правилами вежливости. Почтенный старик решил ограничиться в виде жертвы одним только господином де Васиньи, и они стали прохаживаться по гостиной.

Люсьен был вполне хладнокровен; он старался восхищаться белой, свежей кожей и роскошными формами, которые находились так близко от него. Превознося их, он слышал, как де Васиньи отвечал своему партнеру, пытаясь вдолбить ему мысли Дю Пуарье насчет великих монашеских орденов, а также пагубных последствий раздела земель и слишком многочисленного населения.

Расхаживание этих господ из угла в угол и любезности Люсьена продолжались уже четверть часа; только по прошествии этого времени Люсьен заметил, что госпожа д’Окенкур не без интереса внимает нежностям, которые он расточал ей, напрягая всю свою память. В мгновение ока этот интерес пробудил в нем новые мысли; его речь полилась легко и непринужденно, так как выражала то, что он чувствовал.

«Какая разница между этим веселым, приветливым, исполненным уважения видом, с которым меня здесь слушают, и тем, что я встречаю там! А эти полные руки, просвечивающие сквозь прозрачный газ! Эти красивые плечи, нежная белизна которых ласкает взор! У той – ничего подобного! Надменный вид, суровый взор, платье, скрывающее даже шею. И, что существеннее всего, решительная склонность к высшим офицерским чинам. Здесь мне дают понять, – мне, не аристократу, только корнету, – что я по крайней мере равен всем».

Уязвленное тщеславие подогревало в нем жажду успеха. Г-да де Серпьер и де Васиньи в пылу разговора часто останавливались в другом конце гостиной, Люсьен сумел воспользоваться этими минутами, чтобы говорить без всякого стеснения, и его слушали с нежным восхищением.

Господа эти находились в другом конце гостиной, вероятно задержавшись там на некоторое время из-за замечательных доводов господина де Васиньи в пользу обширных поместий и крупных хозяйств, представлявших выгоды для дворянства, когда вдруг в двух шагах от госпожи д’Окенкур появилась госпожа де Шастеле, шедшая своей легкой и молодой походкой вслед за лакеем, который о ней докладывал и на которого никто не обратил внимания.

Она не могла не заметить по глазам госпожи д’Окенкур и даже по глазам Люсьена, как некстати она пришла. Она принялась весело и громко рассказывать о том, что́ видела сегодня вечером, делая визиты; благодаря этому госпожа д’Окенкур не почувствовала никакой неловкости. Госпожа де Шастеле даже злословила и сплетничала, чего раньше Люсьен за ней не замечал.

«Никогда в жизни я не простил бы ей, – думал он, – если бы она стала разыгрывать добродетель и поставила в затруднительное положение бедняжку д’Окенкур. Однако она отлично видела смущение, вызванное моим талантом соблазнителя». Он был почти серьезен, произнося мысленно эту фразу.

Госпожа де Шастеле говорила с ним, как всегда, свободно и любезно. Она не сказала ничего особенного, но благодаря ей беседа текла оживленно и даже остроумно, так как нет ничего забавнее тонких сплетен. Господа де Васиньи и де Серпьер бросили свою политику и подошли поближе, привлеченные прелестью злословия. Люсьен говорил довольно много. «Она не должна воображать, будто я нахожусь в полном отчаянии оттого, что она отказала мне от дома».

Но, разговаривая и стараясь быть любезным, он забыл даже о существовании госпожи д’Окенкур. Несмотря на его веселый и беспечный вид, главной его заботой было следить уголком глаза за тем, какое впечатление производят его слова на госпожу де Шастеле. «Каких только чудес не натворил бы на моем месте отец! – думал Люсьен. – В разговор, обращенный к одной особе, с тем чтобы его слышала другая, он сумел бы вложить иронию или комплименты, относящиеся к третьей. Мне следовало бы словами, предназначенными для госпожи де Шастеле, продолжать свой разговор с госпожой д’Окенкур». Это был единственный раз, что он вспомнил о ней, и то только восхищаясь умом своего отца.

Госпожа де Шастеле, со своей стороны, заботилась только об одном: ее интересовало, заметил ли Люсьен, как ей было неприятно, что она застала его за интимной беседой с госпожой д’Окенкур. «Надо будет узнать, был ли он у меня до того, как прийти сюда», – подумала она.

Постепенно собралось большое общество: гг. Мюрсе, де Санреаль, Роллер, де Ланфор и некоторые другие, незнакомые читателю и с которыми, право, не стоит труда его знакомить; они говорили очень громко и жестикулировали, как актеры. Вскоре появились госпожи де Пюи-Лоранс, де Сен-Сиран и, наконец, сам господин д’Антен.

Помимо воли, госпожа де Шастеле все время следила за глазами своей блестящей соперницы; ответив всем и быстро обведя взором зал, эти глаза, почти пылавшие в тот вечер страстным огнем, все время возвращались к Люсьену и, казалось, наблюдали за ним с живым любопытством. «Вернее, они просят развлечь ее, – думала госпожа де Шастеле. – Господин Левен внушает ей большее любопытство, чем господин д’Антен, вот и все. Ее чувства не идут дальше сегодня, но у женщины с таким характером нерешительность никогда не бывает долгой».

Редко госпожа де Шастеле бывала так проницательна. В тот вечер ее старили первые уколы ревности.

Когда разговор стал достаточно оживленным и госпожа де Шастеле сочла удобным замолчать, лицо ее омрачилось, но через минуту оно вдруг вновь просветлело. «Господин