ворваться в чужую жизнь и все испоганить?

– Костина жизнь для Милы не чужая. Как бы то ни было, их связывает слишком многое.

– Поэтому она хочет избавиться от него таким подлым способом?! Из-за какой-то поганой квартиры?!

– Здесь много чего. – Лариса Владимировна взяла меня под руку. – Не только квартира. Мила очень обижена на то, что он предпочел твое общество.

– Конечно предпочел! Она же его убивала.

– Все-все. – Лариса Владимировна похлопала меня по руке. – Не нужно усугублять. Поехали, выпьем кофе и обсудим наши дела спокойно.

– Нет, простите. – Я забрала руку. – Я сейчас не могу спокойно.

Она направилась к метро, а я мимо своей автобусной остановки – куда глаза глядят.

Шла как в тумане, накатанный снег скользил под ногами, меня шатало, ветер пробирал насквозь, и я казалась себе слабой, жалкой и нестерпимо несчастной.

Словно жизнь взяла и закончилась в один момент.

Наверное, так и должно было случиться. Ни у кого без этого не обходится. И, чтобы приобрести, обязательно нужно потерять. Рассудительность в обмен на наивность, опыт взамен любви, вместо веры в счастье – шрамы, шишки и синяки, которые должен иметь каждый, чтобы стать взрослым, жить в нормальном обществе, зарабатывать, платить по счетам и быть адекватным гражданином, потребителем, пользователем.

Чтобы не хотеть ничего лишнего и осознать наконец, что никакого «самого счастливого места» не существует. Музыка не может идти с неба, а Диснейленд – просто парк развлечений. Дорогой и очень пафосный.

И уж тем более никто не умирает от чувств и не дружит вечно. Никто не связан друг с другом эмоциональной паутиной, а все красные нити находятся лишь у нас в головах, чтобы заполнить банальный страх одиночества.

Дома я первым делом позвонила Саше Якушину. Вкратце обрисовала ситуацию и спросила, не знает ли он, как можно устроить посещение, если пропуск не дают. Отец Якушина был известным врачом, сам Саша учился в медицинском и всю жизнь варился в этих кругах.

– А я тебя, между прочим, предупреждал, – не без удовлетворения сказал Якушин. – Твой Амелин как ящик Пандоры: неприятности из него так и сыплются.

К тому, что он станет читать нотации, я была готова.

– Весь мир как ящик Пандоры, Саша, и неприятности случаются у всех. Никто не застрахован от того, что в один прекрасный день он не станет жертвой отвратительных обстоятельств.

– Не застрахован никто, но у Амелина этих обстоятельств в разы больше, чем у всех.

– Потому что он не все!

Якушин еще немного повредничал, пристыжая меня, но потом все же пообещал выяснить насчет пропуска и уже ближе к вечеру прислал номер некой Татьяны.

Привезти и передать разрешалось только средства гигиены и что-то из еды.

Татьяна перечислила подробно, но я так нервничала, что половину прослушала.

Собрав мыло, пасту, полотенце и упаковку печенья, зависла над коробкой конфет. К сладкому Амелин был равнодушен. Он любил картошку.

В субботу в одиннадцать на проходной меня встретила женщина в белом халате поверх свитера и повела по территории.

– Твой кажется вменяемым, – бросила она на ходу. – Так бы я не согласилась.

– Он и есть вменяемый.

– А чего тогда к нам привезли?

– Родственница сдала. Ему бабка квартиру завещала, вот она и бесится.

Татьяна покивала головой.

– Такое у нас постоянно, только обычно молодые стариков сдают. – Она посмотрела на мой пакет: – Перепись того, что передаешь, составила?

– А зачем?

– Давай сама посмотрю. – Она раскрыла пакет на ходу и, переворошив все пятерней, вытащила сверток из полотенца:

– Это что?

– Вилка.

– С ума сошла?! Никаких колющих и режущих.

– Но это для еды. Я картошку привезла.

Ее я держала под курткой, чтобы не остыла.

– Ложку вам дам.

Мы дошли до шестого корпуса, вошли в маленькую боковую дверь и попали в узкий коридор. Татьяна провела меня в одну из комнат и включила свет, после чего протянула руку. Я сунула в нее тысячу рублей.

– Жди здесь, – велела она и ушла.

Когда я приезжала к Амелину в больницу прошлой весной, где он лежал со сломанной ногой, я вообще ничего не соображала. Все происходило как в тумане. Хотелось просто увидеть его, и остальное не имело значения.

Мы тогда еще не были вместе, и я никак не могла признаться себе в том, что влюблена.

Сейчас же я понимала и то, что чувствую, и что это происходит со мной, а еще что, кроме меня, теперь ему никто не поможет.

В коридоре послышались шаги, и дверь раскрылась.

Несколько бесконечных секунд мы просто стояли и смотрели друг на друга, пока Татьяна не подтолкнула его в спину:

– Не узнал, что ли?

– Узнал.

– Тогда через сорок минут вернусь. – Она выложила на стол маленькую ложечку, а потом заперла за собой дверь на ключ.

– Ты почему в таком виде? – Я кивнула на его больничную рубашку чуть выше колен с огромным вырезом – такую, в каких делают операции.

– Пижам не было.

– Выглядит ужас.

– По ощущениям тоже.

Черные глаза смотрели пристально, не отрываясь, без привычной игры или иронии. Они были глубокие и по-настоящему печальные. А на щеках и подбородке появилось некое подобие совсем светлой щетины.

Я первая сделала шаг и коснулась его.

– Ты ледяной.

– В палате тепло.

Быстро расстегнув куртку, я собиралась отдать ее ему, но совсем забыла про картошку, и она вывалилась на пол.

В ту же секунду Костик бросился ко мне, и мы с лихорадочной поспешностью вцепились друг в друга, как будто если не удержать, то все исчезнет, и у меня больше никогда не будет его, а у него меня.

Нас обоих трясло, колени подкашивались, дыхание сбилось. Его тело танцора, обычно податливое и пластичное, задеревенело от напряжения. Руки покрылись мурашками, челюсти стиснулись, пальцы вдавились мне в спину с такой силой, словно он пытался вобрать меня внутрь себя, слиться и навсегда остаться единым целым.

И все же, несмотря на обстоятельства, обстановку и драматизм нашей встречи, поцелуй получился таким головокружительным и горячим, что я на несколько упоительно долгих секунд совершенно позабыла о том, где мы находимся, почему и что с нами вообще происходит. Уплывая и растворяясь в потоке нахлынувших чувств, я вдруг с облегчением приняла то, что меня так крепко держало рядом и заставляло нуждаться в его постоянном присутствии, прикосновениях, голосе и тепле.

Еще с того самого момента, когда Амелин лежал больной у меня на коленях в Капищено, когда я, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить, разглядывала его, во мне родилось и с каждым днем все сильнее разрасталось желание