попадало тогда в плен? Ты думаешь, что Руцкой — единственный генерал, который там побывал? Нет, поверь мне. Это смешно — заявлять на весь мир, что мы не ведем никаких войн, а наши генералы в плену томятся. Весь мир смеялся над нами, Ваня. Так вот, чтобы этот смех не перерастал в гомерический хохот, и была организована наша группа. Мы получали задание, прорывались туда, куда нужно, и уничтожали того, кого нам было приказано уничтожить. Очередное задание было сверхсекретным. И после того, как мы его выполнили, Дроздов собрал всю команду в одном месте, которое предварительно заминировал, и взорвал всех. Для правдоподобия он отвел меня в сторону — так тогда требовала ситуация. Никто ничего не заподозрил — да и как подозревать своего товарища? Когда раздался взрыв и ошметки наших товарищей полетели в разные стороны, я понял все в одну секунду, потому что как раз думал над тем, что то, что мы делаем, — так гадко по природе человеческой, что об этом не должна знать ни одна живая душа. Живая, понимаешь, Ваня? Я понял, что нас могут попробовать убить. Прозрение пришло поздно. Но оно пришло, и поэтому, как только раздался взрыв, я все же успел отпрыгнуть в сторону — не от взрыва, нет. От своего лучшего друга. Я не минировал это место, значит, это сделал он. А раз он убил остальных, значит, убьет и меня. Простая логика. Он сказал мне: если я убью его, я все равно не буду жить, потому что он всего лишь выполняет приказ. Он должен прийти один из этой операции — или никто. Если бы его убили «духи» и мы вернулись все одиннадцать — нас бы все равно замочили. Мы были обречены. Он говорил так убедительно, Ваня… Я ему поверил — так и было. У меня был только один выход, чтобы не сойти с ума: застрелиться. Потому, что в отличие от него я не смог бы убить лучшего своего друга. ТОГДА не смог бы. С тех пор многое изменилось. Ну, ладно. Я понял тогда, что если я застрелюсь, я избавлюсь от многого. Во-первых, мне не придется убивать друга. Во-вторых, я избавлю друга от необходимости убивать своего друга, то есть меня. В-третьих, нервы мои были на таком пределе, что мне казалось, что это наилучший выход, потому что, думал я, жизнь — дерьмо, и мы все — дерьмо, и выполняем дерьмовую работу, и жизнь не имеет смысла, если лучшие люди делают все, чтобы единственное, что ты бы умел, — это убивать, а именно так все и было… не имеет смысла, потому что тот, кому ты верил больше, чем себе, — такое же дерьмо, как и все вокруг. Мне хотелось застрелиться, чтобы не сойти с ума, и я — застрелился. Я сделал все как надо, я приставил ствол правильно, я недрогнувшей рукой спустил курок, но в какую-то самую последнюю миллиардную долю секунды я подумал о том, что как обидно, черт возьми, уходить из жизни таким молодым, пусть она и дерьмо, эта жизнь. Пуля пробила мне череп, и я сдох. Он, слава Богу, не стал меня закапывать. Наверное, было тяжело. Наверное, на сердце его была печаль — большая и светлая, как на холмах Грузии. Он не смог меня закопать, потому что перед смертью я плакал. А когда я застрелился, он просто бросил на меня взгляд, убедился, что я сдох, — и тут же ушел. К нашим.

А меня подобрали местные — афганцы. Я был без сознания без малого месяц. Пуля как-то странно прошла. Я остался жив, но, как говорят, сошел с ума. Так говорили мои афганцы, благодаря которым я и стал, по существу, Дервишем. Я выжил. Не знаю, кто тут больше виноват — Бог, Аллах или Сатана, но я выжил. Я знал, что в конце концов мы встретимся. И мы встретились.

— Что ты хочешь? — глухо спросил у него Дрозд. — Убить меня?

— Нет, — покачал головой Дервиш. — Знаешь, чем больше я думал, тем больше понимал тебя — как ни странно. Ты мог не выполнить приказ — тебя учили так. Ты, конечно, предал меня, но у тебя тогда были более веские причины, чем какая-то там дружба. Родина. Кто же виноват, что у нас с тобой такая Родина была? Дружить я с тобой, естественно, не буду, но в живых оставлю. Живи и мучайся… Это не благородство. Это, если хочешь, месть. Вряд ли ты поймешь, но я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не хочу тебя убивать. У тебя было предательство мелкого пошиба, не стоящее внимания. Такие вещи происходят повсеместно. За мертвых ребят мстить? Тебе? Но ты не убийца, ты палач, потому что они были приговорены. Что с палача взять? Кто он? Гад, слизняк и пустое место. Но кое на что он сгодится. Он может назвать имя того, кому действительно стоит мстить. Кто дал тебе это указание, Дрозд? Письменный такой приказ быть не может. Имя, Дрозд, — и живи как знаешь.

Дрозд стал медленно разворачивать машину.

— Имя, Дрозд!

Дрозд уже развернулся.

— Ты куда?!

Дрозд помчался в обратную сторону. Ему все надоело. Ему хотелось одного — умереть. Это было слишком даже для него.

Моисей увидел, что «Мерседес» развернулся и поехал в его сторону.

Куда?! Обманули, сволочи, опять обманули! На своей колымаге он не успеет развернуться, потому что этот Дрозд, кажется, развивает предельную скорость, и он не успеет, не успеет теперь за ними!

Моисею показалось, что весь смысл его существования заключен сейчас в этой машине, которая мчалась ему навстречу. Он не может дать ей уйти! Не может!!!

Он вспомнил героев Великой Отечественной войны — в один миг они пронеслись у него в мозгу — Гастелло, Талалихин, еще кто-то. Они могли, а он нет?! Может он! Может!!!

Моисей направил свой автомобиль прямо в лоб «Мерседесу»

— Имя, Дрозд!!! — кричал Дервиш.

Дрозд увидел мчавшийся на него автомобиль, который и не думал сворачивать. Каким-то сверхъестественным чутьем своим он понял, что машина эта мчится на него с одной целью — убить. И он понял, что это все. Что с него хватит. Этот Монах-Дервиш его оскорбил так, что жить дальше нет никакой возможности. Он не сдох там, у «зеленки», ну так пусть это произойдет здесь и сейчас. Этот Ваня тоже — большая сука и смерть свою заслужил!

— Имя, Дрозд!!! — гремел Дервиш.

Иван почувствовал приближение ЭТОГО. Тело покрылось уколами тысяч иголок, в живот проник знакомый холодок…

— Имя, Дрозд!!!