простейших понятиях нравственного закона и отличаются от не кончивших курса или вовсе не бывших в школе только тем, что хуже их. По-прежнему ломают они деревья, бьют скотину, уничтожают птичьи гнезда, бранятся, колотят друг друга, тянутся к табаку, водке… Ибо ничего этого не запрещается в школах, ни о чем этом не говорится там. В школах же, где учителей заменяют учительницы, картина другая.

Там дети и опрятнее и как-то чище и физически и нравственно. Но и то не везде. И там я не заметил того, что, составляя отпечаток церковных школ, так располагало меня к ним и влекло к этим детям: той неуловимой скромности и воспитанности, той детской кротости и искренности, которая приобретается просвещением детей светом Христовым и которая так часто напоминала мне слова Спасителя: «Если не будете как дети, не внидете в Царство Небесное».

Как часто дарили меня эти дети своею лаской и доверчиво приближались ко мне, как часто, глядя на них, я восхищался запасу того добра и правды, который отражала их чистая душа, как часто эти маленькие существа, напоминая мне о моих нравственных обязанностях, увеличивали во мне запасы духовной энергии, рождали бодрость духа, новые силы для дальнейшей работы, делали нечувствительными огорчения, позволяли не замечать утомления.

Вот они, эти дети – наши лучшие учители.

Только глядя на них, можно заметить и свои недостатки, а общение с ними, с их душами, чистыми и святыми, сделает и наши души чище.

И не стыдно ли в спорах о типах школ забывать о главном, о том, что позволяет нам называть детей цветами нашей жизни и лучшим ее украшением, что дает детям такое огромное преимущество пред всеми людьми и соединяет всех людей в признании за ними этих преимуществ, служит мерилом для оценки всякого взрослого человека и позволяет обусловливать значение его одним только намеком на сходство его души с душою ребенка, что позволило и Христу Спасителю указать на них, как на тех, пред которыми никогда не закрываются двери рая.

И если дети являются теми единственными людьми, которым Бог открыл Свою мудрость, сокрыв ее от взрослых, тем примером для нас, которому мы должны подражать, чтобы, став похожими на них, войти в Царствие Небесное, то как преступны должны казаться усилия лишить их этого облика Божия, как священна обязанность охранять его. Знание, вытеснившее веру, еще ничего не дало нам, кроме убеждения, что никакая наука не заменит Бога.

И в трудную минуту жизни еще никто не хватался за науку, а всегда выдирал в душе своей последние остатки веры. Но если вопрос о состоятельности науки вызывает еще сомнения, если никакая наука еще не убила у нас чувства восхищения пред детьми, никогда о ней не слыхавшими, пред взрослыми, никогда ее не нюхавшими, если мы, образованные люди, еще не образовались настолько, чтобы не замечать преимуществ чистой души пред развитым умом, то о чем тогда спорить? И земская и церковная школа, в отношении образования, одинаково мало дают народу, но церковная заставит крестьянина, идущего мимо церкви, перекрестить лоб и не плюнуть при встрече с священником, а земская и этого не сделает.

И вот почему не та школа хороша, которая научит хорошо читать и хорошо писать, а та, которая приближает человека к Богу, делает ясным человеку его место в жизни, указывает дело, которое нужно делать, и заставляет его делать это дело. И как в городе – та школа хороша, которая, напоминая человеку о его нравственных обязанностях, указывает ему дорогу туда, где он более всего нужен, так в деревне – та школа хороша, которая удерживает его на месте, не пускает в город, а прикрепляет его к земле.

Такой школой может быть только церковно-приходская и сельскохозяйственная, профессиональная.

Письмо IX

Как часто по вине выразителей идеи умаляется значение самой идеи. Думаю, что и здесь недоверие к церковно-приходским школам обусловливается столько же убеждением в сознательном стремлении церкви задержать развитие крестьянства, сколько и недоверием к священнику.

Как странно! Нет, кажется, ни одного человека, который бы не скорбел о деревне. Люди всяких профессий, всяких положений и состояний наперерыв один перед другим стремятся сказать о ней свое слово, благо почва настолько благодарна, что с одинаковым успехом можно показать и ум свой и сердце. И, между тем, нет людей, которых бы не забрасывали грязью так охотно, как этих невидных деятелей деревни, этих скромных тружеников на ниве народной, делающих именно то, что другими только советуется делать, и более, чем кто другой, нуждающихся в бережном уходе и поддержке. Не удивляюсь я, впрочем, такому недоверию. Наружность деревни так обманчива, многие болезни ее так неуловимы, причины их так глубоко скрыты, что нужно долго жить в деревне и близко знать ее, чтобы составить себе верное представление о ней. Нужно быть и снисходительнее к городским взглядам и рецептам, ибо, за немногими исключениями, они отражают лишь незнание деревни, но продиктованы хорошим чувством.

Иной кажется деревня на месте и иной – из далекого города. На общем фоне бесшабашного произвола и невежественной тьмы, при оглушающих криках о бесправии крестьянства, в удушливой атмосфере летающих повсюду возмутительнейших прокламаций и анонимных писем, при дружной работе мерзких людей, подогревающих и без того существующее недоверие и озлобление мужика к законности и к лицам, призванным охранять ее, мы, жители деревни, видим там, прежде всего, наружное спокойствие и внутреннее волнение предводителей дворянства, жертвующих собою и своим имуществом и несущих на своих плечах ответственность за весь уезд, этих начальников уезда, не имеющих даже прав начальника села, старосты; видим там заморенных земских начальников, окутанных чадом этой удушливой атмосферы, выбивающихся из сил, чтобы управиться участком в 40 т[ысяч] жителей и дать каждому из них совет и защиту; убогих священников, ищущих запасов духовной энергии и в изнеможении опускающих руки; учителей голодных и оборванных, просящих у крестьян, как милости, топлива для квартиры; полицию, вечно шныряющую по участку, и днем и ночью заваленную работой; чахоточного доктора, дающего здоровье другим и убивающего свое… и только затем уже замечаем притаившегося где-то в углу помещика, робко заявляющего о своих правах.

Все эти люди, эти невидные, скромные труженики, сами того не замечая, делают великое святое дело Божие на ниве народной, очищают ее от сорных трав, сеют зерна добра и выращивают их. Окутанные непроницаемым мраком невежества, задыхаясь от этого чада, спотыкаясь, падая, они молча идут вперед, имея в себе веру, какая двигает горами и какая удерживает их от отчаяния. И ни ласки,