Шрифт:
Закладка:
Опершись о стену, я повернулась к нему лицом.
Он скакал по кладовке в попытках натянуть красный сапог. Причем выглядел при этом крайне странно, и я не сразу определила, что это из-за одежды и прически – волосы он зачесал назад, заправив за уши; на рукавах простой рубахи вились вышитые узоры.
– Сейчас-то ты зачем вырядился?
– Ты, Хель, как Германия, нападаешь без предупреждения. То все в порядке, то вдруг какие-то претензии. Что тебе не по душе?
– До начала еще часа три, а ты уже в… этих шмотках.
– Во-первых, дорогая, у нас репетиция. Во-вторых, полтора, а не три.
Я опешила:
– Как полтора?
Пак улыбнулся едва ли не ликующе:
– Ты спала двенадцать часов. Сейчас уже одиннадцать. Если не хочешь опоздать на встречу с благородным рыцарем Изенгрином, тебе стоит поторопиться. Я как раз собирался тебя будить. Виски, поди, крутит?
– А ты знаешь, по какой причине их может крутить?
– Конечно, – пожал плечами он, поправляя забавную приплюснутую шапочку. – У меня чайник сломался, а пить что-то надо было, пока мы с тобой фильм смотрели, поэтому я принес коньяк…
– Почему я этого не помню?
– Потому что ты его выпила.
Секунда молчания.
– Что, весь?
– Нет, разумеется. Тебя вынесло с первой стопки. Надо было выудить из бара шампанское, наверное…
К коньяку я и близко не приближалась. Как, впрочем, и к большинству иных видов спиртного. Порой наливала бокал вина по праздникам вроде Нового года, но не больше. И тут еще надо поразмыслить, что заставило меня вылакать целую стопку горючего – настолько хотела забыться или повестись на провокацию?
– Я что-то творила, пока не отрубилась?
Пак ответил четко и серьезно:
– Разврат.
– Что?
Фыркнув, он повернулся на сто восемьдесят градусов и задрал рубашку. Его спина оказалась… Разрисована йодом. Деревья, крестики-нолики, цветочки, солнышки – все, что только можно придумать, коричневыми темными линиями.
– Разврат! – возмущенно воскликнул он. – Я специально стирать не стал! Ты, извращенка, начала молоть какую-то фигню и разворотила всю кладовку в поисках «краски». Что характерно, нашла, но не совсем краски, а йод, который не пойми как тут обнаружился. Видимо, из старой аптечки. А потом потребовала, чтобы я стал твоим полотном. Ну не наглость ли! Теперь я весь в цветочках и чертиках! Кошмар!
Я расхохоталась. Пак одернул рубашку и засунул, наконец, ногу в сапог:
– Ладно, шутки шутками, а ничего, кроме шампанского, я тебе отныне не предлагаю. И вообще, я побежал. И тебе советую, Изенгрин не любит ждать. Чао-чао! Не забудь выпить аспирин или что-нибудь в этом роде, а то на гулянке откинешься.
И, послав воздушный поцелуй, он вышел из кладовки.
* * *
Ни мать, ни отец не соизволили поинтересоваться, куда я направляюсь в любимых джинсах, вынимающихся с верхней полки шкафа исключительно по великим событиям, и цветастом шарфике с птичками – Пак одолжил, точнее, всучил мне его, заверив, что нужно надеть хотя бы что-то яркое. Он хотел, чтобы я в кои-то веки почувствовала себя частью чего-то большого и светлого.
Успела я точь-в-точь; когда за мной щелкнула дверь в подъезд, часы показывали без пятнадцати двенадцать – времени хватало как раз для того, чтобы добраться до озера и застать торжественное открытие ярмарки. К тому же я не заставила ждать Изенгрина, уже расположившегося на лавочке у крыльца.
– Доброе утро, – сказала я. – Надеюсь, ты недолго тут мерз.
– Нет. Только что подошел. Ты достаточно тепло одета?
– Не стоит беспокоиться, с утеплением проблем нет. Я думала, с нами будет Солейль…
– Решил не портить тебе этот чудесный день. Он будет ошиваться поблизости, но я попросил его нас не донимать.
Я с облегчением выдохнула. Настроение в упадке и без того.
Изенгрин протянул мне руку, но я с виноватой улыбкой засунула ладони в карманы. Он пожал плечами, и мы зашагали по тропинке к остановке.
В отличие от Пака, Арлекин, Солейля и других он не болтал без умолку. Приятно чувствовать спокойствие, равное одиночеству, будучи в контакте с другим человеком.
Мы не произнесли ни слова; молча ждали автобус, так же молча достигли пункта назначения и так же дошли до озера – как раз к началу. Палатки расставили ровными рядами, чтобы люди не заплутали, тут и там распространяли пьянящий аромат лотки с едой. Люди танцевали, дети играли в догонялки – и между собой, и со взрослыми в абсурдно громоздких костюмах.
– Не нравится? – тут же напрягся Изенгрин. – Если не хочешь, никто тебя не держит.
– Нет-нет, – поспешила оправдаться я. – Просто не привыкла к шуму после домашней тишины. Пять минут, и я вольюсь.
Волк пристально вгляделся в мое лицо, но кивнул, и мы возобновили путь.
Едва линия машин, припаркованных у бордюра, была пересечена, гомон и гул поглотили нас окончательно. Человеческие силуэты толкались плечами и налетали по неосторожности, дети, играющие в снежки, несколько раз запульнули мне прямо в спину, и Изенгрин учтиво помог стряхнуть с куртки снег. Шла я, запихнув руки в карманы и придвигаясь все ближе к Изенгрину.
– Кхм, – вдруг откашлялся он, – тут рядом есть ларек, где продают варенья… Не хочешь туда? Может, найдешь что-нибудь интересное. Если не для себя, то для близких.
Да, это тот самый человек, который ставит интересы других на одну ступень со своими, а то и выше; человек, который видит во мне что-то хорошее. Изенгрин – представитель вымирающего рода добряков.
– Конечно, почему бы и нет.
Он указал направление; я последовала за ним.
Все вокруг было совершенно одинаковым. Повороты, ларьки, дети, облаченные в сарафаны де´вицы с подносами с лакомствами, счастливые взрослые. Кроме того – слепящее глаза солнце. Хоть плачь. Слишком ярко и светло, рябит.
Если бы кто-нибудь попросил меня пояснить дорогу к выходу, я бы не смогла дать вразумительный ответ.
Вареничный ларек зажимали две палатки; на одной табличка «Гадание – стопроцентная правда!», на второй – «Фигурные блины». За прилавком стояла пожилая женщина лет шестидесяти, в синем фартуке и перчатках, приветливо улыбающаяся каждому, кто бросал взгляд на ее товар – баночки всех
