Тут, смеясь, прервал его Гильфанон:

— Однако ж, добрый хозяин, немало удлиняешь и ты свое сказание, ибо, мнится мне, любишь ты задержаться на трудах и деяниях великих богов. Но буде не положишь ты предела словам своим, наш скиталец рискует не дожить до рассказов о том, что случилось в мире, когда, наконец, боги даровали ему свет, каковой столь долго удерживали, а эти повести, мыслю, приятное разнообразие для слуха.

Но Эриол, живо внимавший благозвучному голосу Линдо, молвил:

— Совсем недавно, — эльдар, вероятно, срок этот покажется не дольше дня, — явился я сюда, но не питаю я боле любви к имени скитальца и, о чем бы ни вел речь Линдо, не удлинить ему своего рассказа так, дабы то пришлось мне не по душе, и все, чего желает мое сердце — это внимать сей повести.

Линдо же ответствовал:

— Поистине, не обо всем я еще поведал, Эриол, но еще больше достойно твоего внимания то, о чем может рассказать Гильфанон, — ведь поистине ни я, ни кто другой здесь не слышал всего о тех событиях. Тогда завершу я, сколь можно быстро, сие сказание и доведу его до конца, но через три ночи снова настанет время рассказов, и пусть будет праздник и играет музыка, и все дети Домика Утраченной Игры соберутся здесь у ног Гильфанона, дабы услышать о страданиях нолдоли и пришествии людей.

Сими словами и Гильфанон, и Эриол остались весьма довольны, и рады были все прочие, Линдо же продолжил свою повесть:

— Знайте, что на такую высоту поднялась Ладья Солнца и, восходя, горела все ярче и жарче, что через малое время ее великолепие возросло сильнее, нежели то мыслили боги, пока судно оставалось с ними. Всюду проникал его великий свет, и залил он все долины и сумрачные леса, голые склоны и горные ручьи, и боги дивились. Велико было чудесное волшебство Солнца в дни блистающей Урвэнди, но не столь нежно и дивно светило оно, как Древо Лаурэлин в прежние дни. И оттого снова пробудился в Валиноре шепот недовольства среди Детей Богов, ибо гневались Мандос и Фуи, пеняя Аулэ и Варде, что тем лишь бы вносить путаницу в миропорядок и превращать землю в край, где не осталось тихой мирной тени. Лориэн же, сидя в роще, укрытой тенью Таниквэтиль, плакал, глядя на свои сады, что простирались перед ним, все еще разоренные великой погоней богов, ибо он никак не мог собраться с духом, дабы поправить их. Соловьи умолкли, ибо знойное марево дрожало над деревьями, маки же Лориэна увяли, а вечерние цветы поникли и не источали аромата. Сильмо же в печали стоял у Тэлимпэ, что еле светился, будто его наполняла стоячая вода, а не сияющая роса Сильпиона — столь силен оказался великий свет дня. Тогда воспрял Лориэн и обратился к Манвэ:

— Призови обратно свой блистающий корабль, о Владыка Неба, ибо глаза наши болят от его огня, а краса и тихий сон изгнаны прочь. Уж лучше темнота и воспоминания о давнем, нежели это, ибо несхоже сие с минувшей прелестью Лаурэлин, и Сильпиона нет боле.

Остальные боги тоже были не совсем довольны, зная в сердцах своих, что сотворили нечто гораздо более великое, чем мнилось им сначала, и что никогда уже не узрит Валинор тех веков, что миновали. И Вана молвила, что источник Кулуллина потускнел и что ее сады вянут от жары, а розы утратили свои краски и благоухание — ибо тогда Солнце плыло ближе к земле, нежели ныне.

Тогда Манвэ укорил их за непостоянство и недовольство, но они не унимались; вдруг заговорил Улмо, явившийся из внешнего Вай:

— Владыка Манвэ! Ни их советы, ни твои не должно презреть. Неужто не поняли вы, о валар, чему обязаны были встарь своей великой красой Древа? Разнообразию, неторопливой перемене в чудесных творениях, когда уходящее незаметно сменялось тем, что должно было возникнуть.

Но внезапно молвил Лориэн:

— О Валатуру, Владыка Вай изрекает слова мудрее, чем когда-либо раньше, и наполняют они меня великим чаянием.

И тогда покинул он их и отправился на равнину. К тому времени минуло три дня, равные трем цветениям Лаурэлин, как отчалила Ладья Утра. И еще четыре дня восседал Лориэн у ствола Сильпиона, и робкие тени окружили его, ибо Солнце было далеко на востоке, направляясь туда, куда его клонило: Манвэ еще не урядил его путь, и Урвэнди разрешили странствовать, куда ее влечет. Но тем Лориэн не удоволился, и хотя тени гор протянулись через равнину, с моря поднялся туман, и вновь бесшумно опустились на Валинор смутные сумерки, он долго сидел, размышляя над тем, почему заклятия Йаванны подействовали лишь на Лаурэлин.

Тогда Лориэн запел Сильпиону о том, что валар одолело «изобилие золота и жара или же тени, исполненные смерти и злобного мрака», и он прикоснулся к ране на стволе Древа.

И вот, как только коснулся он той жестокой раны, появился слабый свет, словно сияющий сок все еще струился внутри ствола. И над склоненной головой Лориэна нижняя ветвь Древа внезапно покрылась почками, которые раскрылись, выпустив темно — зеленые листья, длинные и овальные, но само Древо, оставшись сухим и мертвым, не изменилось боле. И минуло семижды семь дней с того времени, как полуденный плод родился на Лаурэлин, и многие из эльдар, духов и богов явились туда, внимая песне Лориэна. Но он не смотрел на них, не сводя взор с Древа.

Юные листья Древа покрылись серебряной влагой, их белую изнанку исчертили бледно сиявшие прожилки. И цветочные почки тоже распустились было на ветви, но темный морской туман склубился вокруг Древа, дохнул жестокий хлад, как никогда дотоле в Валиноре, и цветы поблекли и опали, и никто не вспомнил о них. Остался на конце ветви один-единственный цветок, что распускался, сияя собственном светом, и не повредили ему ни туман, ни мороз. Чудилось, будто расцветая, вобрал он в себя сии испарения и нечувствительно претворил в серебро своих лепестков. И вот возрос нежно — бледный, дивно сверкающий цветок, и даже чистейшие снега Таниквэтиль, искрящиеся в лучах Сильпиона, не могли превзойти его. Сердцевина же белого пламени чудесным образом возрастала и убывала. Тогда воскликнул Лориэн от радости сердца своего:

— Узрите Розу Сильпиона!

И роза эта распускалась, пока не сделалась как плод Лаурэлин, но чуть больше.