Шрифт:
Закладка:
– Я не наркоман, – вскидываешься ты.
– Это ненадолго. Посмотри вон на Стругачева, этого вашего любимого Обалделого. Вообще уже не человек. Петрушка из кукольного театра, – Седой вдруг резко меняет тон на жесткий, почти кричит, глаза злые-презлые. – Когда, где и сколько раз ты встречался с Черепановым? Отвечай мне!
Ты вздрагиваешь.
– Вчера на «Маяке». И все, – выпаливаешь ты в ответ. Столь резкий переход от Седого Штирлица к Седому Мюллеру впечатляет. Да и вообще тебе все больше кажется, что ты попал в советский шпионский фильм, в голове за секунду проносятся друг за другом знакомые кадры, голоса накладываются друг на друга: «Ви знаете Зарокова?», «Кто еще находится на борту “Глории”?».
– И все? – орет Седой Мюллер. – В США звонишь! Песни антисоветские записываешь! С предателем родины Геннадием Лавровым общаешься! Кто вам дал деньги на запись антисоветчины? Лавров? Черепанов? Сколько дали, когда? Отвечай!
Седой стучит по столу кулаком.
– Какие деньги? Какая антисоветчина? – совсем уже теряешься ты. – Это какой-то бред. Никто нам ничего не давал.
– Конечно! А барабаны тоже не давали? – голос Седого теряет обертона, становится новым – уже третьим вариантом – душевным, почти отцовским. – Андрей, я верю, что ты человек еще для советского общества не окончательно потерянный. Мы тебя даже не призываем бросать музыку твою там, или стихи. Просто подумай – с нами ты или с ними. Образумься. Приведи себя в порядок и снаружи и внутри. Не давай предателям шанса разрушить все, что мы построили. Ты же русский человек, комсомолец.
Ты морщишься, и тут на сцену выходит Высокий. Видимо, это его тема. Он вскакивает со стула.
– Во-во! Русский, а туда же. Ты знаешь, Фролов, что все твои кумиры: Майк, Гребень и Хряк, все до одного евреи? Да что там евреи – жиды! И настоящие фамилии их – Шульман, Рутман и Эпштейн? Агенты сионизма, сечешь, Фролов? А сионизм – это что? Сионизм – это фашизм. Разлагают вас, а вы и рады стараться, дурачки.
– А Цой? – спрашиваешь ты Высокого.
– Что Цой? – не понимает он.
– Цой тоже сионист?
– Конечно, – уверенно хмыкает Высокий. – Цой – жид. Все рокеры-шмокеры – жиды. Они под любой фамилией спрятаться могут. Хоть Иванов, хоть Цой.
– Хоть Маркс, – соглашаешься ты, глядя ему прямо в глаза, наливающиеся кровью.
– Что? – Высокий возмущен настолько, что готов снова заломать тебе руку. Но теперь уже до конца, так чтоб хрусть – и пополам. Он глазами ищет поддержки у Седого. Но не находит.
– Так. Хватит балабонить, – строго говорит Седой вам с Высоким, не стремясь развивать дискуссию. – Фролов! Я надеюсь, наш сегодняшний разговор будет тебе уроком. Я запросто могу отправить тебя на пятнадцать суток за твой внешний вид, состояние алкогольного опьянения и нападение на участников рейда. Но из уважения к твоему деду пока не стану этого делать. И родителям на работу пока сообщать не буду. Еще раз попадешься – посажу без разговоров, надолго и по серьезной статье. Понял?
Чего ж тут не понять. Тебя отпускают, чувак!
– Понял, – смиренно отвечаешь ты.
– Может, хоть наголо побреем этого наглеца, Сергей Петрович? – с надеждой спрашивает Высокий. – За Маркса.
– Пока не будем, – степенно решает судьбу твоего хайра седой Сергей Петрович. – Нас очень интересует ваш товарищ Черепанов, Андрей. Его слова, его дела. Боюсь я за него. Не хочу, чтобы парень глупостей наделал, жизнь себе сломал. Но я рассчитываю, что он этого от тебя не узнает. А мы с тобой еще пообщаемся о нем. Через какое-то время. Понял меня?
О-па. Это что ж такое делается. Он же вербует тебя, Энди. Отпускает, но опускает. Вот так запросто. Хочет, чтобы ты стучал на своих… Стучал!
– Так ты понял меня, или нет?
– Понял, – тихо, но внятно говоришь ты, глядя в пол.
На полу серый линолеум в белых разводах.
– Тогда свободен. И приведи в порядок внешний вид. Не позорь деда! Умом выделяться надо. Выведи его, Хоронько.
Седой протягивает тебе паспорт. Сво-бо-ден! Скорей на воздух из этой затхлой душегубки. Стучать на друзей? Размечтались, дураки… Ой! Острая боль пронзает твою поясницу сзади. Это Высокий-Хоронько на прощанье не удержавшись, бьет тебя кулаком в спину. Профессионально бьет: коротко, хлестко – по почке, на память, на всю оставшуюся жизнь. И захлопывает железную дверь раньше, чем ты успеваешь обернуться.
Глава 55. Мы вряд ли будем вместе
Ты еще держишься рукой за поясницу, но уже забыл о боли, потому что на другой стороне улицы Заслонова переминаются с ноги на ногу замерзшие Алиска и Мурзилка. Летней питерской ночью совсем не жарко.
– Девчонки! – расплываешься ты в счастливой улыбке.
– Ура! Отпустили! – Они виснут у тебя на шее. Обнимают. Идут рядом. Сияют ярче звезд в небе. Милые, хорошие, родные, твои.
– Вы что, с ума сошли? А если бы меня там до утра держали?
– Первый раз никогда до утра не держат, – учительским тоном говорит Алиска. – А ты бы без нас сейчас домой пешком перся в свое Пукчино. А так на такси поедешь!
Ты обнимаешь мелкую Алиску, поднимаешь в воздух от избытка чувств. И, о чудо, она вроде бы стесняется, виновато смотрит на притихшую Мурзилку.
– Ладно-ладно, герой! Пошли на Лиговку машины ловить. Вам в одну сторону. Мне в другую, – говорит Алиска и быстро идет вперед, оставляя вас с Мурзилкой позади. И вы идете молча. Но держитесь за руки. Как-то неправильно это, что ли. Мучительно как-то. Идешь ты с Мурзилкой, думаешь об Объекте.
Вот и в такси то же самое. Вы сидите сзади. И опять молчите. Мурзилка тихонько, медленно и неуверенно придвигается к тебе. Внимательно заглядывает в лицо. Глубоко дышит. А ты весь в себе. Пережевываешь свой разговор с Седым и Высоким. Какой-то он совсем не героический получился. Не мальчишовско-кибальчишовский.
– Представляешь, они все про меня знают, – говоришь ты скорее себе, чем Мурзилке.
– Конечно, дурачок. Они же телефоны прослушивают.
– Я не верил, – уныло говоришь ты. – Но они про вчерашний день знают, а я никому по телефону про это не рассказывал.
– Значит, кто-то из твоих новых друзей им стучит.
– Вот дерьмо! – вылетает из тебя непроизвольно.
– Успокойся.
Мурзилка неожиданно обжигает твои губы своими. Ну вот, дождался.
Ты резко вжимаешь голову в кожаную обивку сиденья «Волги». Не потому, что тебе не нравится.
