– И этот человек всегда уверял, будто не понимает, как можно позариться на мелкие дешевые украшения, когда в руках у тебя самая красивая в мире зеленоглазая драгоценность, – фырчит моя сестра.

Андре всегда в прекрасном настроении. Он умеет придержать перед нею дверь, накупить шампанского, страстно заниматься любовью со своей собственной супругой и рассыпать в ее адрес комплименты. Он весел, романтичен и способен показывать чувства. Вот только не свои.

У него врожденная способность копировать чужие печали и мечты. Он даже переписал одно из любовных писем Ольги к нему – о полинезийской летучей рыбе – и за своим авторством переслал его любовнику, юному танцовщику Оливье.

Разводиться с моей сестрой, по всей видимости, в планы его не входило. Но и отсекать от себя возможность в течение недели сливаться в экстазе не только с ней Андре не собирался.

Отношения с Оливье, по всей вероятности, начались не вчера. А сообщил о них сестре моей сам балерун. Все это происходит именно в тот день, когда я прилетаю в Париж, чтобы послушать Доницетти в исполнении Ольги.

Андре дирижирует в этот вечер, и он пригласил друзей и коллег на поздний ужин после спектакля.

– Надо отпраздновать успех новой французской певицы бельканто, – улыбается он, как всегда подкрепляя улыбку вкрадчивым взглядом шоколадного цвета глаз. –   По дороге домой я захвачу пару ящиков ледяного шампанского у нашего виноторговца.

За час до выхода моей сестры на сцену в «Лючии ди Ламмермур» ей звонит пьяный Оливье.

– Андре к тебе охладел. Мне кажется, тебе следует знать правду. Почему ты не даешь ему свободу? Pourquoi? Ты уверена, что он ничего тебе обо мне не говорил?

Ольга швыряет трубку. Скоро ей выходить в первом акте, Андре за дирижерским пультом… Перед закрытием занавеса в третьем акте должна прозвучать «Ария безумия»[156]. Ольга, поющая Лючию, спускается по лестнице за кулисами. Как и обычно для этой сцены, сестра моя одета в порванное свадебное платье, усеянное пятнами крови. Держа в руке нож, она исполняет арию так проникновенно, как никогда прежде. Чем хуже у Ольги на душе, тем лучше она поет.

Редко когда услышишь голос такой огневой и страстной силы на грани исступления. Вино безумия из раздавленных черных ягод с привкусом ванили, перца и скандала. Ее вибрато напоминает мощный взмах крыльев бабочки, которой отведено прожить одни сутки. Опера длится несколько часов – нагрузка та еще. Но Ольга не выдает себя, когда Андре со смехом целует ее в щечку в заваленной цветами гримерке.

– Ты никогда не пела лучше, mon amour!

Через полчаса тридцать гостей прибудут в их хоромы. Мы ставим на то, что Оливье не успел сообщить Андре о телефонном разговоре, ведь я занималась персональной опекой балеруна, подлащиваясь к нему и в гардеробе, и в антрактах.

Выйдя на улицу, Ольга предлагает Андре, чтобы кто-нибудь из оркестрантов подвез его в магазин и помог таскать ящики с шампанским. А сама вместе со мной отправится прямо домой и сделает последние приготовления к празднику.

Мы срываемся с места на ее «Ситроене», держа курс на рю де ля Рокетт. Далее сестра моя действует с непривычным для нее хладнокровием. Она укладывает в чемодан ноты, шляпки, бабушкину Библию, Ореструпа и пластинки с Перлманом. Швыряет туда же любимые платья. Пруст и потерянное время остаются в Париже.

Ольга открывает холодильник и вынимает приготовленный заранее кухаркой гаспачо. Сестра моя расставляет суповые тарелки на столе.

– Вот в эти четыре тарелки добавим немножко настойки ландыша. Это Варинькин рецепт, оригинальный, – говорит она и ставит тарелки у соответствующих карточек рассадки.

– Что за рецепт? – В эту часть плана я не посвящена.

– Чтобы гости хорошенько проблевались.

– О чем это ты? Я и не знала, что у Вариньки есть такой рецепт, – говорю я, чувствуя себя обойденной.

– А, да. Я раз видела, как она крысу потравила ландышевой настойкой.

– Ты что, убить их собираешься?

– Нет-нет. Отраву можно и несмертельной сделать. Но пары капель достаточно, чтобы эти гады до утра с унитазом обнимались. Варинька сперва не хотела рецепт выдавать. А я все клянчила и клянчила хотя бы самую малую дозу узнать, и она в конце концов сдалась. Держу теперь маленький флакон в кухонном шкафчике на случай, если меня обманут по-черному.

– Варинька никогда мне об этом не говорила.

– Ну, наверняка бабуля думала, что лучше тебя в это дело не посвящать, Эстер. Наверняка она считала тебя высоконравственной девицей, – хихикнув, отвечает Ольга.

– Зато теперь я низконравственная, – с возмущением возражаю я.

И это я, что когда-то была убеждена, будто мне известны все тайны нашей семьи!

Тарелки с настойкой предназначаются Андре, Оливье, автору заметки о свадьбе и его жене Саранче, которые тоже удостоились приглашения.

Ольга успевает еще и нацарапать короткую записку мужу:

«Cheri, нам с Клодель срочно пришлось поехать к ветеринару. У нее что-то в горле застряло. Всё ОК. Начинайте без нас, потому что суп надо есть холодным».

Потом она зовет Клодель, закрывает дверь, и мы стартуем в ее «Ситроене» в сторону Копенгагена.

* * *

Мы приезжаем в Данию ранним утром следующего дня, и тут у Ольги пропадает голос. После tour de force[157], потребовавшихся ей, чтобы не уронить фасон в Париже, в Копенгагене она попросту разваливается на куски. Ни звука не слетает с ее губ. А еще она сильно худеет. Руки ее кажутся теперь еще длиннее, она выпивает целые реки красного вина. Чаще всего у «Энди», «Эйфеля» или в убогих заведениях нижайшего пошиба, где сестра моя задирает платье и теряет остатки достоинства. Немая кошка в леопардовой шубке с чересчур большими глазами и размазанной по всему лицу тушью для ресниц шастает по Копенгагену. Bella в пятнистой шкуре.

Она исчезает в ночи и целыми днями не дает о себе знать. Невыносимо брехливую Клодель она оставляет у меня в квартире.

Однажды утром я встречаю ее на Кристиансхаунс Торв. Она жутко выглядит, да еще и зуба лишилась. Я потрясена. Однако пойти домой Ольга отказывается. Как бы жалко Ольга ни выглядела, воля ее по-прежнему столь тверда, что ею можно гвозди забивать. Сестра моя ходит и спит в сшитом Варинькой черном платье с мышеловкой, металлические спиральки которой сильно царапаются, и с синяками по всему телу.

Мне приходится звонить в Парижскую оперу и врать насчет Ольгиных голосовых связок и смертельно больных родственников, но я чувствую, что там не верят ни мне, ни моему ужасному французскому.