утро, сэр! — отвечал Джонс, не опуская глаз с дома.

— Что, вышли погулять?

— Да, сэр. Да, сэр!

И Джонс торопливо уходил в другую сторону, а ректор, погрузись в свои думы, шел своей дорогой.

Эмми рассказала об этом миссис Мэгон с презрительным высокомерием.

— Почему ты не скажешь Джо? Хочешь, я ему скажу?

Эмми фыркнула независимо и уверенно:

— Про этого-то червяка? Еще чего! Я я сама с ним справлюсь. Драться я тоже умею!

— И, наверно, здорово умеешь!

— Еще бы! — отрезала Эмми.

5

Апрель перешел в май.

Дни бывали и погожие, и ненастные, дни, когда дождь мчался по лугу с серебряными копьями и когда дождь катился с листа на листок, а птицы всё пели в притихшей, отсыревшей зелени деревьев, любились и спаривались, строили гнезда и пели; дни, когда дождь становился нежным, словно грусть девушки, что грустит ради самой грусти.

Мэгон уже почти не вставал. Для него сделали переносную кровать, и он лежал на ней то дома, то на веранде, где глициния опрокинула свое прохладное лиловое пламя, и Гиллиген читал ему вслух. Они покончили с историей Рима и теперь плыли по тягучему очарованию «Исповеди» Руссо, вызывавшей в Гиллигене застенчивый, детский восторг.

Добрые соседи заходили справиться о здоровье; специалист из Атланты заехал один раз по их просьбе, второй раз — по своему почину, по-дружески; он упорно называл Гиллигена «доктор», проболтал с ними полдня и уехал. Миссис Мэгон и он ужасно понравились друг другу. И доктор Гэри заезжал раз или два, всех обидел и уехал, изящно дымя тоненькой самокруткой. Он и миссис Мэгон ужасно не понравились друг дружке. Ректор становился все спокойнее, все седее, не чувствуя ни радости, ни горя, не ропща и не сдаваясь.

— Вот погодите, пройдет еще месяц. Он окрепнет. Сейчас трудное время для инвалидов. Вы со мной согласны? — спрашивал он свою невестку.

— Да, да, — говорила она, глядя на зеленый мир, на ласковую, такую ласковую весну. — Да, да.

6

Пришла открытка. Такие покупают за пенни вместе с маркой. А перо и чернила на почте дают даром.

«Письмо получил. Напишу потом. Привет Гиллигену и лейтенанту Мэгону,

Джулиан Л.»

7

Мэгон спал на веранде, а они втроем сидели под деревом на лужайке, глядя, как заходит солнце. И вот уже покрасневший край диска, словно круг сыра, разрезало решеткой, увитой глицинией, и бледные нераскрытые почки слабо затрепетали на мертвеющем закате. Скоро вечерняя звезда встанет над верхушкой тополя и смутит его покой, непорочная, неприступная, и тополь, ветреный, как девушка, стоял, темнея, в застывшем страстном восторге. Половинка луны светлой сломанной монеткой висела в зените, и в конце лужайки первые светлячки разлетались ленивыми искорками остывающего костра. Прошла негритянка, мурлыча мелодию псалма, мягкую, бесстрастную и печальную.

Они сидели, тихо переговариваясь. Трава посырела от росы, и Маргарет почувствовала эту сырость сквозь тонкую кожу туфель. Внезапно из-за угла выбежала Эмми и, взлетев по ступенькам, метнулась в дом, стрелой в темноте.

— Господи, что такое… — начала было миссис Мэгон, но тут они увидели, как Джонс, похожий на толстяка-сатира, выскочил, безнадежно отставая от нее. Заметив их, он сразу замедлил бег и подошел к ним, уже как всегда, небрежно, вразвалку.

Глаза у него были спокойные, прозрачные, но Маргарет слышала, как тяжело он дышит. От смеха она сначала не могла выговорить ни слова, потом с трудом сказала:

— Добрый вечер, мистер Джонс!

— Слушьте, с чего это вы?.. — с любопытством опросил Гиллиген.

— Не надо, Джо, — остановила его миссис Мэгон Глаза Джонса, прозрачные и желтые, непристойно-греховные, как у козла, оглядели их обоих.

— Добрый вечер, мистер Джонс. — Ректор вдруг очнулся, заметил его. — Опять гуляете, а?

— Бегает! — поправил Гиллиген.

И ректор переспросил:

— А? — и поглядел сначала на Джонса, потом на Гиллигена.

Миссис Мэгон указала на стул:

— Присаживайтесь, мистер Джонс. Вы, должно быть, несколько утомились, не так ли?

Джонс с трудом оторвал глаза от дома и сел. Парусина провисла под его тяжестью, он привстал и повернул кресло так, чтобы видеть сонный фасад ректорского дома. Потом снова сел.

— Послушайте, что это вы делали? — спросил его Гиллиген.

Джонс глянул на него бегло, хмуро.

— Бежал! — отрезал он и снова уставился на темный дом.

— Бежали? — повторил священник.

— Знаю, что бежали, отсюда видал. Я вас опрашиваю: с чего это вы побежали?

— Хочет довести свой вес до нормы, быть может, — заметила миссис Мэгон со скрытой иронией.

Джонс уставился на нее желтым глазом. Сумерки быстро сгущались. Джонс казался бесформенной, толстой грудой в своем светлом спортивном костюме.

— Может, я себя до чего-нибудь. и довожу, только не до брака.

— Я бы на вашем месте яе говорила так уверенно, — возразила она, — такое ухаживание, пожалуй, доведет вас до чего угодно!

— Да уж, — поддержал ее Гиллиген. — Но если вы таким способом пытаетесь раздобыть себе жену, так лучше сватайтесь еще к комунибудь, только не к Эмми. Пока вы еешоймаете, вы превратитесь в тень. То есть, если вы за ней собираетесь бегать на своих на двоих, — добавил он.

— О чем это вы? — опросил ректор.

— А может быть, мистер Джонс только собирается написать стихи. На собственном опыте, так сказать, — проговорила миссис Мэгон. Джонс пристально взглянул на нее. — Про Аталанту, — добавила она.

— Атланта?[23] — повторил Гиллиген. — А при чем тут город?..

— Попробуйте в следующий раз золотое яблочко, мистер Джонс, — посоветовала она.

— Или горсточку соли, мистер Джонс, — тонким фальцетом пропищал Гиллиген. Потом, уже своим естественным голосом, спросил: — Но при чем тут Атланта?

— Или клубничку, мистер Гиллиген, — злобно оказал Джонс. — Но так как я не Господь Бог…

— Вам оказано: заткнитесь! — грубо оборвал его Гиллиген.

— В чем дело? — спросил ректор.

Джонс неуклюже повернулся к нему.

— Мы о том, сэр, что мистер Гиллиген находится под впечатлением, будто его остроумие столь же важно для меня, как мои поступки для него.

— Ну, нет! — горячо запротестовал Гиллиген. — У нас с вами и мыслей общих нету, уважаемый!

— А почему же нет? — заметил ректор. — Вполне естественно, что и поступки и мысли человека так же важны для других, как для него самого.

Гиллиген напряженно старался понять, о чем речь. Все это было для него путаницей, неразберихой. Но сам Джонс был реальным, осязаемым, и он уже нацелился на Джойса.

— Разумеется, — покровительственно согласился Джонс. — Существует сродство между всеми выразителями человеческих поступков, мыслей и чувств. Наполеон считал, что его поступки важны для всех. Свифт — что его чувства