Шрифт:
Закладка:
В общем, брат Семион тут чувствовал себя совсем не так вольготно, как в своей земле, и всё крутил и крутил свой стакан в пальцах, поглядывая на стены лагеря: хороши ли?
— Я же спросил тебя, чего молчишь, ты? — напомнил о себе монаху генерал.
— Простите, господин, — встрепенулся священник, — а случилось всё для вас хорошее. Монахиня говорит, что жена ваша, слава Богу, в порядке, чрево весьма велико уже, она может разрешиться хоть через месяц, а хоть и через неделю. Монахиня так и сказала: как бог велит, хоть завтра может. Говорит, что наследник вам будет. Не знаю: брешет — нет… Но я про неё спрашивал в Малене, говорят, что часто угадывала пол младенца.
— О! — Волков даже заёрзал в кресле, он совсем, совсем позабыл, за этой чёртовой войной, за этими переговорами и за распрями с офицерами, за всем этим он позабыл, что время бремени его жены уже подошло. — Дьявол, пустая голова, совсем ум потерял, надобно письмо ей написать.
— Да уж, ждёт от вас весточки, каждый день за вас молится.
— Молится? — переспросил кавалер, не очень-то в это ему верилось. — За меня?
— Молится за вас и за успех промысла вашего богоугодного, молится каждый день и истово, — уверял кавалера святой отец. — Вот только…, — священник замолчал.
— Ну, говори…
— Покоя в вашем доме нет, — ответил отец Семион со вздохом.
— Ах, это…, — Волков сразу понял, о чём он. — Значит, склочничают.
— Склочничают, — кивал священник. — Госпожа Ланге от своего не отступит и спуску госпоже Эшбахт не даёт. До крика и ругани доходит, и даже прислуги не стесняются.
— А госпожа Ланге как? Не хворает ли?
— Нет, — уверял брат Семион. — Весьма она бойка. Госпожа Эшбахт всё больше сидит и лежит, а госпожа Ланге всё на ногах, на ногах. Хлопочет. Новый ваш человек ей весьма по нраву пришёлся…
— Новый человек? — Волков не понял, о ком он говорит.
— Ну да, этот ваш Эрнст Кахельбаум, весьма учён, весьма…
— А, вот ты о ком, — вспомнил кавалер.
— Да-да, о нём. Так вот, весьма он хорош, госпожа Ланге им довольна, при мне о том говорила. И за архитектором он следит, чтобы тот деньги лишние не тратил, и за мужиками прибывшими, кажется, на всё время ему хватает. Всех в строгости держит. Умелый человек, ничего не скажешь.
— И с Ёганом у него ссор нет?
— Нашего Ёгана он съел и ботинок не оставил, — первый раз за весь разговор засмеялся отец Семион, — наш Ёган теперь у Эрнста Кахельбаума вроде как на посылках.
— О! — удивился кавалер. — Ну, а так всё у меня хорошо? Госпожа Ланге здорова? Мужикам дома строят?
— Да-да, всё слава Богу, слава Богу.
— А что было слышно о графе?
— А, вот так дело удобно для нас повернулось, — оживился священник. — Прибрал Господь неприятеля вашего. Поехал он на охоту и там упал с коня. И упал так, что и встать не смог. Привезли его домой, а у него кровь в моче. Лекари так ничего сделать и не смогли. Отёк он, говорят, стал чёрен телом, и недели не прошло, как помер. Охота дело опасное.
«Агнес дело опасное».
Волков вздохнул. Было ему от этого знания непросто, вроде и радоваться надо, а вроде и негоже сему радоваться. Было ощущение, что причастен он к постыдному делу. Не мужскому, не рыцарскому. Впрочем, он находил успокоение в том, что и граф был ещё тот мерзавец. Чёрт с ним, поделом. Больше он этом думать не станет, а Агнес… ну… молодец, что тут ещё скажешь.
После паузы он заговорил:
— Не сегодня-завтра будут тут переговорщики от этих, — он кивнул головой в сторону севера. — Ты мне надобен будешь. Слушай, думай, может, что надумаешь.
— Господин мой, я-то по мере сил, но ведь монах я, не стряпчий.
— Знаю, знаю, я тебя позвал сюда советником. А за стряпчими я послал человека во Фринланд, должен уже обратно быть.
— Чем смогу, чем смогу, — обещал отец Семион.
Вечером того же дня капитан Мильке привёз двух самых дорогих адвокатов, которых он смог найти во Фринланде и которые смогли с ним поехать. Одного звали Лёйбниц, другого Крапенбахер. Кавалер как раз ужинал, он пригласил капитана за стол. Капитан был явно голоден, сразу сел к столу и, ожидая, пока младший повар, прислуживающий у стола, нальет простой похлёбки из каплуна и клёцок, стал говорить:
— Просили они премию по успешному окончанию дела, но я не знал, сколько вы им предложите и что вы будете считать успехом, посему предложил им подённую оплату. Еле уговорил на то.
— И сколько же они попросили? — насторожился генерал. Он и есть перестал, глядел на молодого офицера.
— Двадцать шесть талеров, — ответил Мильке, повар поставил перед ним чашку с отличной похлёбкой, пахнущей жареным луком, а Гюнтер поставил рядом стакан с вином. Но капитан ни к чему не прикоснулся, по тону генерала поняв, что что-то не так.
— Двадцать шесть монет за дело всё? — уточнил Волков.
— Двадцать шесть монет в день, — сказал Мильке.
— В день?! — Волков даже ложку отбросил.
— Они приехали с секретарями и писарями, по-другому ехать не хотели. Боялись, — оправдывался капитан.
«И что толку ругать его? Взял, что было, и то молодец. Теперь зато есть причина дело не затягивать».
— Хорошо, капитан, — сказал Волков, беря ложку по новой, — кушайте похлёбку, она неплоха. Вино привезли?
— Привёз, взял наилучшее, — у Мильке отлегло от сердца, и он принялся за еду.
«Двадцать шесть талеров на двоих! Адвокаты! Хуже нет подлецов!»
Не успели они доесть, как пришёл дежурный по лагерю офицер и сообщил, что с севера приехали люди, разбивают лагерь, ставят шатры.
— Военные? — на всякий случай уточнил генерал.
— Военные среди них есть, но немного, — отвечал офицер. — Приехали они не для войны. Шатры ставят в пределах пушечного огня. Враг так не поставил бы.
— Вовремя вы привезли стряпчих, капитан, — сказал Волков, вставая из-за стола. Капитан поспешил тоже встать. Но генерал его остановил. — Доедайте, я пойду погляжу, кто приехал. А как вернусь, так хочу познакомиться с теми жуликами, что будут забирать у меня, по моей же воле, двадцать шесть талеров в день. Скажите им, капитан, чтобы готовы были.
Поехал он через западный выход, и когда выезжал из лагеря, то к нему подъехал капитан Рене, солдаты которого вкапывали
