Что ж, вернемся к русскому[197]. Сейчас идет прескверный дождик опять, но выйти все-таки придется. Был сегодня опять в Inst. De Marey показывал Bull’ у свой атлас и снимки наших работ, на что Bull заявил, что ему очень хотелось бы стать нашим сотрудником лаборатории, если бы это не было так далеко. Завтра приглашен в лабораторию Piéron – это днем, а утром поеду еще раз в Institut Pasteur. Надо сказать, что еще до сих пор здесь многие не съехались с каникул и работа еще почти не идет, так что особо многого я тут так-таки и не увижу.

Прилагаю каштановые листы из большого Версальского парка. ‹…›

<Париж, 19/X>

Нютик мой славненький, сегодня твое письмо просто прелесть какое хорошее, первый раз за долгое время. И у меня отлегло от сердца (см. рис.).

‹…› (После завтрака, 12:30) Ну, вот, Нютонька, скоро надо бежать к Пьерону, а до тех пор отошлю еще твои чулки, приключения с коими я уже тебе рассказывал. Теперь расскажу еще несколько слов про Grand Opera. Мы сидели с тетей Тиной в 4‐м ярусе, посередине, откуда было отлично видно, но смотреть было нечего, т. к. постановка идиотская и старомодная, в стиле проклятой памяти 50‐х годов. Знаменитое фойе на снимках гораздо эффектнее, чем на самом деле; в действительности оно много у́же московского, так шириной с фойе Художественного театра. Оно бронзово-оливковое, что тоже не очень к нему идет. Публика внизу весьма шикарная с нашей точки зрения, но ничего сногсшибательного или ультрамодерн. Обыкновенные «кру́жки» в очень хороших и дорогих, но обыкновенных же платьях. Губы крашены в нормальную краску, зубы белые, волосы в прическе, платья полудлинные, декольте передних совсем нет, спинных декольте немного…

Несколько особ содержаночного вида в серебряных туфлях. Мужчин процентов 10–15 во фраках, 60–70 – в визитках, прочие в черных пиджаках – это в партере; а наверху неотличимо от нашей московской публики концертов Росфила. Боковое фойе – оно же курилка – очень длинный коридор с несколькими (плохими) бюстами древних актрис и с массой крикливых и ярких объявлений (освещенных диапозитивов) пароходных компаний и немецких курортов. Очень эффектная лестница, высокая и пышная. Вот и все. Программу пришлю… Забыл сказать, что в опере масса шикарных жандармов, или капельдинеров, переодетых жандармами. Во всяком случае, функция их – капельдинерская.

<Париж, 20/Х>

…Вчера был утром с Маргаритой у Безредки; он был очень радушен, с большим интересом смотрел мой атлас, который я бойко объяснял по-французски, так как были еще другие зрители-слушатели. Хочет переговорить с Langevin, чтобы устроить на прощанье мой доклад в Institut Poincaré или еще где-нибудь. После завтрака поехал к Пьерону (раньше еще отослал Нюте чулки). Пьерон тоже был очень мил, показывал мне свою лабораторию, о которой напишу особо. …Вчера мы с Юрой потащились в новый для меня вид cinema – в рабочий район Beaugrenelle (недалеко от нас, за рекой). Это cinéma – большой и неуютный зал вроде наших клубных кино, но хуже гораздо того, например, в котором мы выбирали в Моссовет. Билеты стоят 4 фр. 50, и сеанс тянется весь вечер, фильм за фильмом. В зале курят, и от этого из проектора к каждой морде на экране тянутся светлые лучи. Сначала была идиотская трагедия. Потом очень милый комический фильма на тему: мужская дружба превыше всяких баб… Анютушка, роднушка, во-первых, отвечу на английское твое писание… Как видишь, милочка, ошибок совсем не много, а некоторые – явные описки. Итак, продолжай, а успехи большие. Ты это все письмо, дружочек, перепиши-ка в тетрадку! (Я никого не зову дружочком!) Мне было страх как приятно его прочесть! Теперь твои новости. Насчет Пика поздравляю с определившимся, наконец, положением, а вообще я и не сомневался, что статья пойдет. Описанием теста очень заинтересован, и рад был бы его получить, если будет лишний экземпляр. Ты вот что: закажи микробу машинописи напечатать лишний, просмотри его и измени, как найдешь нужным, и пришли мне его в Дортмунд. Я его переведу и пущу в печать параллельно. Идет, а? Ну а с Геллерштейном поговори совсем по-хорошему; ты зазови-ка его к себе, дома стены помогают, будет легче и удобнее и показать ему все твои работы, и сговориться. Я буду ужасно рад, если тут что выйдет. Опять повторю: гонись за положением, а не за ставкой. Нютонька, урод божий, пишешь ты мне: все улеглись, а я, как видишь, одна. Все это ты врешь. «Одни» не такие бывают. Во-первых, я тебе пишу пуды, во-вторых, скоро увидимся, в 3‐х, дома, сознайся, тоже неплохо; ведь, небось, в гости никуда не тянет? Не правда ли? Итак, ГИМН прислал тебе вязаный шарф. Вот не ждал от него такой прыти! Ну, я надеюсь, что шарф стоил не все 140, – остатки отложите в «телеграфный фонд». Узнайте-ка, не бывает ли телеграмм «reponsepayee». ‹…› Нют мой любименький. И очень хорошо, что ты поняла «великий закон» людской взаимности и людской одинокости. Ты забыла, о чем я говорю? Я напомню: «Если захотеть думать о других, то и другие будут о тебе думать, и тогда легко. В сущности, люди очень одиноки и недолговечны – их надо щадить». Да, да, Нютонька, это как раз так, и ты на 100 % права.

Есть еще несколько вещей, о которых хочется написать. Прежде всего, я успел приглядеться к взаимоотношениям в семье, и – ох, как тут неблагополучно и неспокойно! Я не по порядку, а что придет в голову. Начать с Сережи. Это способный юноша, и с знаниями, с лоском, но боги, какой это лентяй и лодырь! Он совершенно не похож на «ослика»[198], т. к. и очень неглуп, и очень отесан, даже raffiné[199], но такое же полное отсутствие всякого интереса к чему бы то ни было. В гимназии он занимается через пень-колоду, любимых предметов у него нет, что он будет дальше с собой делать, не имеет и понятия. Маленький штрих. Моя репутация чертежника здесь (во всех парижских лабораториях, где видели мой атлас, а не только у тети Мушки дома) выше всяких сравнений. Сережа попросил меня сделать ему чертеж (сейчас за стеной неплохо играют Fruhlingssonate[200], я с наслаждением слушаю, пока пишу), заданный ему в гимназии. Я очень торопился в оперу, так что успел сделать ему около половины. Он не имеет никакого