в своей нужности? Нюточек, когда пишешь ко мне, даже и вычеркивать нужно аккуратненько, а то я до всех тайных мыслей доберусь! Милуша, а все дело в том, что тебе грустно, и ощущение, что меня сильно не хватает, а уж отсюда всякие бессовестные потери уверенности. А кроме того (что меня огорчило больше всего и что я скажу тебе совсем прямо, так как, наверное, уже все ликвидировалось пока что), ты явно повздорила в чем-то с Карлушей или с Татьяной (с Сергеем ты не могла повздорить, конечно, на то он и КОНСУЛ) – и потому стало тебе мрачно. Независимо от того, кто из сторон прав (или оба не правы), мне очень-очень жаль, что не могу сейчас взять твою голову в свои лапы и тебя пожалеть и приголубить как следует. Насчет твоей работы ты рассуждаешь совершенно верно, и я во всем тебя поддерживаю: конечно, кончай и смойся. Только одно скажу еще: будешь говорить с Геллерштейном или с кем еще, имей в виду, что смело можешь взять место, сколь угодно мизерно оплачиваемое, этим вопросом пренебреги: денег у меня авось хватит. Так что ищи прежде всего работу по сердцу. Кстати, напиши мне, не хочется ли тебе книжек каких-нибудь, для ума или же для души. Я с удовольствием сейчас же все сделаю.

Эксцентрик ты мой злодейский, пишешь, что «Сергей что-то получил». А что же именно? Разве тебе не интересно то, что я посылаю? И мне интересно тоже, что именно он там получил. ‹…›

Ребятушки, какая дрянь – бульвары, а равно Avenue des Champs Elysees (хоть последняя – единственная из всех парижских улиц широка и внушительна, как Невский). Я не про архитектуру говорю: сия не хороша и не плоха, а буржуазно-бесцветна, как Б. Московская гостиница[194] и как Unter den Linden[195]. Нет, а бездарные, глупо-блестящие рекламы, лампочки, публика, нелепая, интернациональная, пошлые кафе; тьфу! Безвкусно, однообразно и надоедает за пять минут. Кстати правило: если хочешь в Париже быть непонятым для посторонних – говори по-французски. К.

<Париж, 17/Х>

…Вчера получил (без всяких затруднений в 5 минут) визу на въезд в Германию. Для этого пришлось сняться в Photomaton, т. е. автомате, который снимает тебя без фотографа, в 6 разных позах. Я поз не менял, т. к. настроение было деловое… Начинает хотеться работать всерьез. Самому, а не только ходить и глазеть. Несколько дней назад я получил от Atzler’а официальное приглашение на торжественное открытие Института[196]. Вчера ответил благодарностью, поздравлениями и сообщением, что приеду позже. Ну вот, Карлушенька, так как я не имею понятия о том, что ты делаешь, какое у тебя настроение, и стараюсь думать, что ты здорова, – то я ничего не могу придумать, что тебе написать в конце и что само бы написалось, если бы я отвечал на письмо. Будь здорова, береги себя, Карлушенька, постарайся уж впредь не пугать меня и не тревожить своего сыночка, который все время о вас всех думает. Я уже писал Сергею, что очень мечтаю сделать тебе самый нужный для тебя подарок – пылесос, – но еще не знаю, как это сделать. Так что я не заслужил бы с твоей стороны нехорошего отношения. Ну, милая Карлушенька, до свидания, скоро мне ехать в Дортмунд, там буду жить не так, как здесь: засяду и буду писать, писать, 100 верст в час. Твой любящий, но очень временами удрученный твоим молчанием и не знающий, чему его приписать, Сынок…

…Вчера весь день не было писем, сегодня утром то же самое. Но я сегодня решил не быть мнительным и спокойно ждать. А вот, Нютушка, тебя я очень прошу: не прячь от меня, если у тебя будут грустные настроения, но в грустных письмах не смей делать намеков и недомолвок, а точно сообщай, что, мол, в семье все благополучно, или, мол, вот то-то и то-то. Иначе это слишком дорого для моих нервей. Коля

<Париж, 18/Х>

Здравствуй, Татьянушка-замзавушка! Ты ведь не обижаешься, что я мало пишу тебе в отдельности: я ведь пишу всем, да и то, хотя я один супротив вас всех, а моя нумерация идет бойчее вашей. И это письмо будет поначалу твое, а потом всеобщее. Ты напрасно думаешь, что напрасно или неловко писать мне о делах. Напротив. Я уже недурно отдохнул, первые яркие впечатления от Парижа ослабели, и я охотно думаю о том времени, когда засяду в Дортмунде за парту и аспидную доску. И однако же, из Парижа уезжать мне жалко, главное, жалко будет покинуть его на несколько лет. Нет, мне очень ценны и нужны эти лабораторные рапорты; только вот в чем дело: моя женушка не очень-то сильна по части информации и хроники домашней, а Карловна вообще вот уже две недели как решила, что если всяким там сыновьям писать, так на них, прохвостов, и бумаги не напасешься. И поэтому моя информация о доме очень скудна – полстранички 2 раза в неделю или еще меньше. Поэтому сообщаю программу того, что мне непременно желательно знать: 1) как проводили данный день или два, кого видели, в каком кино были и т. д.; 2) какие вещи вас интересовали и о чем говорилось: о Брандуковых, Лелюшке, Ксане, Юлочке etc., etc; 3) очень мне нужное: что вы от меня получаете в данный момент: №№ моих писем, какие imprimés и т. д. и что вам в них интересно, что хочется еще знать и т. д. Иначе, когда я не чувствую в ваших письмах элемента ответа на мои, я как-то не ощущаю, что я с вами общаюсь. ‹…›

Ну, «bon». Теперь к делу (парижане говорят «bon» (хорошо), а не «bien» (ладно))…Что касается новых аспирантов, я был бы рад, будь их у меня несколько, но хотелось бы, чтобы они были не такими глупыми… Мнение Шпильберг о твоем произведении не кажется мне серьезным, разве только ее утверждение, что оно скучное. Теоретическая основа должна присутствовать, она необходима, но, может быть, следовало бы отделить более общие части от тех, которые касаются детального разбора предмета, и напечатать эти последние мелким шрифтом, так, чтобы человек, который в этом разбирается, мог бы ориентироваться в материале, не испытывая скуки и опуская в процессе чтения мелочи, которые ему не нужны. Нет, я считаю, что не надо сокращать текст, разве что совсем немного, но стоит распределить материал более рациональным образом. Впрочем, все прекрасно, и я одобряю все твои действия, только, может, надо быть немного построже с ГИМН-ом и не