Неопределенность этих территорий риска окружена ожиданием рациональности и определенности. Не всякий наш выбор бывает рациональным, но мы все-таки ждем рациональности от себя и других.

Оставаться в неопределенности значит ослаблять бдительность. Человек рискует не только попасть в беду, но и навлечь на себя обвинения в том, что он или она действовали «необдуманно».

Ни о чем подобном я не думал, сидя на кровати Дэна и глядя на его картину. Я думал о световых годах немого расстояния, отделявшего Дэна от меня и нас обоих от нашего окружения. Подозреваю, что там и тогда мы с радостью выслушали бы сигнал бедствия, сообщение о надвигающейся гибели Земли. Событие, которое разорвало бы спирали одиночества и позволило бы нам стать частью общей судьбы, принесло бы, по крайней мере поначалу, чувство освобождения.

Столь же непоследовательно устроено и беспокойство: безграничная ответственность внутри и едва ли не равнодушие снаружи; мания величия в мире контрафактных мыслей и пассивность в мире реальных действий. Эгоцентричная жертвенность. Рациональный абсурд.

Разбор внутренних противоречий тревожности – одна из любимейших ее, тревожности, игр.

Каждый, кто пытался справиться с тревожностью, испытал и растяжимость тревоги, и ее абсолютное беломедвежие. Найти выход бывает трудно даже теоретически. Если сосредоточиться на отдельных переменных – на неравенстве, например, или на времени, проведенном у экрана, то можно представить, как мы, устраняя одно зло, чисто механически добиваемся устранения другого. Но если тревога коренится в самой современности, что делать Дэну и всем нам?

Медитировать, практиковать принятие и лечиться?

Если корни этой громадной тревоги уходят в общество, которое на самом деле есть просто summa summarum того, как мы, индивиды, живем друг с другом, то неужели ничего нельзя сделать, чтобы изменить это общество?

Наше время часто называют веком цинизма. Мы не верим ни в Бога, ни в утопию. Мы смотрим правде в лицо и не питаем иллюзий. Но если присмотреться к цинизму, то он ориентируется главным образом на возможность социального прогресса. Когда дело доходит до личного счастья, мы совсем не циничны. Обществом нужно управлять, но я как личность все еще могу найти собственный путь к счастью. А вдруг этот цинизм – палка о двух концах? Вдруг можно сказать: «У меня, может, и нет шанса стать счастливым, но вряд ли современному обществу суждено стать тем единственным в истории обществом, которого не коснутся перемены».

Совершая мысленное преступление против остального устройства этой книги, я хочу закончить ее переходом от фактов к контрафактам о мире, которого нет, но который все-таки может быть. Я предлагаю возможности, хрупкие, нереальные; я предлагаю двери, открытые хоть и маловероятным, но все же возможностям. Вернуться в прошлое – не вариант. Многие наши сегодняшние выборы и риски пребудут с нами, но с нашим отношением к ним еще можно что-то сделать. Я сейчас имею в виду идею о неопределенности мира.

А вдруг нам стоит отказаться от обещаний душевного спокойствия? В пространстве публичного дискурса странным образом никто не ведет разговоров о «коллективном» самочувствии. При этом общество постановило, что я как индивид обязан быть душевно благополучным.

Блаженные улыбки фигурок Будды, тексты колонок о светской жизни, газетные репортажи «в гостях у такого-то» транслируют одно и то же послание: «Би хэппи!»

Принятие реальности – мощное противоядие от такой идеологической бомбардировки. Но если принимать тревогу и другие «негативные эмоции» только для того, чтобы заставить их уйти, акт приятия обессмысливается. Заманчивые обещания вечного душевного покоя делают принятие еще одной особенностью игры «Думай, чтобы избавиться от мыслей». Трансцендентность принятия состоит не в парадоксальной награде, которая может свалиться на нас, когда мы перестанем ее ждать. Предпочесть истину, а не чувство – вот в чем суть трансцендентности.

Правда тревожности в том, что мир нестабилен. Эта истина содержится даже в самых неясных навязчивых мыслях; их существование как раз и указывает на то, что неопределенность вечна. Количество рисков, на крючок которых может попасть человек, ограничено только его воображением. Таким образом, беспокойство содержит в себе микроскопическое зерно озарения. Правда, оно столь мало, что не позволяет нам осознать неопределенность мира, понять, что любые наши повседневные риски покажутся кому-нибудь неприемлемыми. Но лишь приближаясь к нашим собственным страхам, мы познаем глубинную суть мира. Мужество в этом смысле не является ни чувством, ни добродетелью. Мужество – это действия, оно не заставляет нас воспринимать мир так или иначе, оно приближает нас к нему.

А вдруг страх перед худшим уступит место стремлению к лучшему? В исторической перспективе неприятие риска далеко не всегда шло на благо развитию общества. Ни одной исторически значимой реформе оно не принесло пользы. В требованиях аболиционистов отмены рабства, в борьбе суфражисток за всеобщее избирательное право, в первом профсоюзном движении за страхование от болезней и безработицы логика была противоположной: идти на риск ради высшей цели.

Претензия на рациональный расчет только усугубляет иррациональность политики управления рисками. Риски, которые завоевывают голоса избирателей, редко бывают самыми вероятными или серьезными. На сегодняшний день никто еще не выиграл выборы, пообещав бороться с глобальным потеплением, хотя мы уже имеем дело с его катастрофическими последствиями: таянием ледников и самым быстрым массовым вымиранием видов за последние 65 миллионов лет. Зато некоторым политикам принесли победу на выборах обещания принять жесткие меры против групп иммигрантов, предположительно склонных к насилию и сексуальным отклонениям[470].

Образы и нарративы, а не реальность и степень серьезности риска – вот твердая валюта политики управления рисками, она всегда предлагает нейтрализацию: мы должны свести на нет то, что нас пугает. Управление рисками заложено в современные технологии изначально, и потому является обязательным условием. Обслуживать мосты, электростанции и плотины, управлять ими в будущем – это разумно. Но когда та же логика применяется к обществу, побеждает консерватизм, исходящий из предположения, что нынешнее устройство общества хорошо по умолчанию.

Чтобы порвать с политикой управления рисками, надо заменить нисходящие контрафакты восходящими, и пусть стремление к лучшему бросит вызов тревоге. В таком случае придется воздержаться от ссылок на внешнюю необходимость как на политический аргумент, то есть прекратить лгать. Ни гонка вооружений, ни международный терроризм, ни глобальное потепление не являются инструментом общественного принуждения. Всегда можно выбрать не управление рисками, а уязвимость, и часто это оказывается более этичным. В соответствии с какими взглядами мы будем выстраивать политику – зависит, конечно, от рисков, с которыми мы сталкиваемся. Но можно перед лицом глобального потепления заложить основы экономики, не ориентированной на бесконечный рост, а можно прийти к